Blackbird (ЛП)

— Ах да, простите, комиссия, конечно. А я, кстати, лучше и честнее всего выполняю свою работу под дулом пистолета.

— Неужели ты не можешь даже представить, что за этим может скрываться какая-то истина?

Взгляд Виктора стал диким.

— Представить, что мои соотечественники, мои товарищи, советская армия, которая теряет больше мужчин и женщин на полях сражений, чтобы освободить Европу, чем армии стран-союзников вместе взятые, могла бы убивать невинных, словно мы… словно мы какие-то нацисты, тогда как мы только вошли в Польшу четыре года назад, чтобы защитить ее население? Да я скорее жизнь отдам, чем поверю!

Во сколько же явных неправд Виктор готов был еще поверить?

— Знаешь, Англия не была невинной с самого начала войны. Только представь, какого рода военные отчеты мне доводилось читать про войну в Азии! Что британцы берут черепа моих соотечественников как трофеи, что австралийцы и американцы убивают японских солдат, а не берут их в плен, когда они сдаются! Что моряки, уплывающие от тонущих кораблей, получают пули прямо в воде. Это ужасно.

— Значит, если «Das Reich» напечатает что-то о том, что это англичане построили лагеря тюремного режима в Польше, и, может, какой-то там многомудрый маршал Петен (5) заявит, что это правда, потому что он весь такой из себя эксперт, ты этому сразу поверишь и снова сменишь стороны, снова кого-нибудь предашь?

Юри резко скомкал газету до того, как понял, что натворил. Из всех слов, которые Виктор мог сказать, конечно же надо было выбрать именно то, которое разрывало его грудную клетку и вонзалось в сердце ножом. Он выскочил из-под покрывала, встал и отвернулся.

— Юри, стой… — и вот теперь-то его тон, конечно, смягчился.

— Ты сидишь тут и обвиняешь меня в том, что Геббельс запудрил мне голову, — сказал Юри, надев рубашку и пытаясь застегнуть пуговицы одной рукой, пока другой начал бросать вещи в чемодан. — Обвиняешь ты меня, при этом сам с большим удовольствием глотаешь всю сталинскую пропаганду, какую только тебе скармливают. Конечно же я, черт подери, поверил, что большевистская революция — это лучшее по твоему мнению завершение романа Джорджа Элиота! Ты, наверное, еще думаешь, что тебе не придется убирать этот дурацкий дом, если швабра и ведро коллективизируются! Иногда ты живой человек, а иногда я как будто включаю радио «Москва»! — Юри ощущал, что лицо горело, и не поднимал глаз, уводил их как можно дальше от Виктора, пока искал свою обувь по комнате. — Называй меня предателем, если хочешь, но лучше я буду предателем с ясным сознанием, чем патриотом без единой собственной мысли в голове.

Он с силой захлопнул крышку чемодана и закрыл защелки.

— Юри… Не уходи, пожалуйста, — Виктор тоже выбрался из кровати, с опаской останавливаясь в паре метров от Юри, как будто перед диким зверем, который мог атаковать. Юри сглотнул и соединил с ним взгляды.

— Мне нужен свежий воздух. И сигарета. Я выйду на связь обычным способом, чтобы договориться о нашей следующей встрече, капитан Никифоров.

Уходя, он позволил двери хлопнуть.

____________

1. День Святого Сильвестра (Селиверстов день) — религиозный праздник. В католических странах отмечается 31 декабря, в православных — 2 (15) января. Как правило, является рабочим днем.

2. О-сёгацу — Новый год в Японии.

3. «Предводитель волков» (фр. Le Meneur de loups) — роман-фэнтези французского писателя Александра Дюма-отца, написанный в 1857 году в сотрудничестве с Гаспаром де Шервиль.

4. «Дас Райх» (нем. Das Reich) — еженедельная газета, первый номер вышел 15 марта 1940 г., последний выпуск — 22 апреля 1945г.

5. Анри-Филипп Пете́н, Анри-Филипп-Бенони-Омер-Жозеф Петен (вариант написания фамилии — Петэн; 24 апреля 1856 — 23 июля 1951) — французский военный и государственный деятель; маршал Франции (21 ноября 1918); видный участник Первой мировой войны. В 1940–1944 годах возглавлял авторитарное коллаборационистское правительство Франции, известное как режим Виши́ (официально — «Французское государство»). Петену принадлежит понятие «коллаборационизма» (фр. collaboration).

========== Chapter 3: Berlin, Part Three (1) ==========

«Я ненавижу войну так, как может ненавидеть только переживший ее солдат, видевший всю ее жестокость, тщетность и глупость.

Война ничего не созидает».

Дуайт Д. Эйзенхауэр, январь 1946 г. (1)

Юри очень смутно представлял, где находился. Он бродил уже несколько часов с тех пор, как на драматичной ноте покинул дом Виктора. В это Пасхальное воскресенье даже самые упрямые водители автобусов и трамваев не работали; сначала ему нужно было лишь пройтись, покурить и прочистить голову, но чем больше проходило времени, тем более гнетущей становилась необходимость попасть домой. Его желудок урчал от голода.

Ярость по отношению к Виктору уже не настолько полыхала, чтобы лицо багровело, а руки дрожали, но перед глазами все еще стояла эта идиотская самоправедность, этот нелепый огорченный тон, и Юри сердил тот факт, что он знал, что Виктор был вдумчивым, умным, проницательным — он не мог бы делать такую работу, если бы это было не так, — но в его голове всегда возникала какая-то железная стена, когда безупречность коммунизма и Советского Союза ставилась под сомнение.

Когда Юри впервые начал замечать, что у Виктора при общении на эту тему менялась даже речь, превращаясь в готовые пропагандистские фразы, словно они были цитатами из какой-то священной книги, он испытал сочувствие, ведь даже его собственное сознание после всех этих лет было все еще исполосовано глубокими бороздами, созданными сладкими речами японского правительства, которые убивали всякую мыслительную деятельность и поощряли наименьшее сопротивление при внедрении опасных идей. Но Юри не поддался им. Ум гения не требовался, чтобы увидеть, что несмотря на многие преимущества, Япония не обладала какой-то уникальной святостью, а у других народов Азии явно были свои собственные взгляды на объединение под божественным имперским правлением.

Виктор был более чем способен понять, что его страна не была совершенна, что она тоже могла творить жуткие вещи, как и англичане со своей жестокой империей или американцы с возведенными рабским трудом городами. Это не умаляло важности их нынешнего дела, и это, конечно же, не делало преступления нацистов менее значительными. Вина советских солдат в Катыни была еще не доказанным фактом, а лишь предположением. Но одно только упоминание об этом вызвало обострение всех защитных инстинктов Виктора, словно у загнанного зверя.

Юри задумался, как долго Виктор считал его предателем.

С тяжелым вздохом он опустил чемодан, сел на низкий забор перед многоэтажным жилым домом, испугав грача, гулявшего в маленьком садике позади него, и потянулся к карману пальто за сигаретами и спичками. Блуждания по Берлину в разбитом состоянии не помогали ему отыскать верный путь — лишь наоборот. Небо было все еще светлое, и солнце скользило вниз к западному горизонту; если бы Юри последовал за ним, то направился бы в нужную сторону города и с некоторым везением вышел бы к судоходному каналу или даже к Шпрее — а там уже легче сориентироваться дальше. Паникой ничего не решить. Он сделал долгую и успокаивающую затяжку.

Юри рассматривал узоры, в которые закручивался дым в прохладном вечернем воздухе, как вдруг услышал приближающуюся машину; после рывка ручного тормоза и стихания двигателя дверь распахнулась.

— Юри!

Он повернул голову. Виктор выглядел растрепанным: в пиджаке, но без пальто, галстук и жилет тоже отсутствовали, а шляпа неизящно съехала набок. Выйдя из машины, он бросился вверх по улице к нему, и Юри заметил, что лицо его горело, глаза немного опухли, а белки покраснели, словно от недавних слез. Наконец Виктор остановился в нескольких метрах. Изо всех сил стараясь сдержать дрожь в руке с сигаретой, Юри медленно втянул дым.

— Слава богу, Юри, я так беспокоился, ведь трамваев нет, и не знал, куда ты пошел, и хотел найти тебя до наступления темноты, и я… — он замолк, и из глубины его горла вырвался маленький печальный звук.