Blackbird (ЛП)

«После того, как Иден зачитал отчет, присутствующие в палате встали и выдержали минуту молчания в память о жертвах, — продолжил гораздо более отчетливый голос диктора. — Джеймс А. де Ротшильд, член парламента от острова Или, сказал эмоциональную речь от лица английских евреев, поблагодарив Идена и Объединенные нации за их заявления…»

Юри откинулся на спинку стула и выдохнул длинную струю дыма вверх к потолку. Минуты молчания и твердые утверждения мало что могли сделать для тех, кого бросало из огня гетто в полымя нового воплощения ада на земле, но кто тогда во всем Вестминистере имел больше возможностей оказать реальную помощь, чем он? Бомбы только убили бы тех, кого они собирались спасти, и Иден с Черчиллем могли отправить половину английской армии на парашютах в Варшаву и Освенцим, да только там им тоже пришел бы конец. Абсолютная, неумолимая беспомощность в этой ситуации походила на гниль в костях, на крик, сдержанный с таким усилием, что он навечно остался застрявшим в глотке.

Юри гадал, как быстро эти методы переймут другие, сколько еще потребуется, чтобы какой-нибудь генерал, министр или даже сам Император предложил, что для того, чтобы расчистить дорогу японским колонистам, потребуется превратить трудовые лагеря, тянущиеся от Кореи до Филиппин, в лагеря смерти. И он догадывался, хотя и был за много тысяч километров от всего этого, что процесс уже начался.

Они должны были победить. О другом исходе думать было невыносимо. Его сомнения и страхи, его долгие бессонные ночи, проведенные в мучительных мыслях о долге перед Японией, развеялись, как табачный дым, перед лицом этого кошмара. Из своего окна он видел обширную панораму города даже в облачный зимний день, как раз его восточную сторону, где жил Виктор. «Tovarishch moy», — говорил он Юри. Мой товарищ. Они могли цепляться хотя бы за это.

***

В этот раз салюта на День Святого Сильвестра (1) не ожидалось, в отличие от первого года, проведенного Виктором в Берлине, когда столица радостно звенела в 1939. Конечно, где-то люди праздновали, пили вино и ели марципановых свинок, но все они прятались за тяжелыми шторами, и их маленькие вечеринки не были слышны за надвигающимся грохотом войны. Газеты Геббельса перестали сообщать про Сталинград что-либо, похожее на настоящие факты, так что у Красной армии дела, должно быть, шли неплохо; в африканской кампании успех был переменным.

Маленькое отвлечение в виде Кануна нового года позволило организовать нечто более увлекательное, чем любой фейерверк.

Юри, в простой рубашке с закатанными рукавами, сидел за столом на маленькой спартанской кухне Виктора, поглощая холодную колбаску и плотный ржаной хлеб; он прекрасно вписывался в это место. Сегодня он оставался на ночь, и им предстояла целая ночь в одной кровати — вместе до самого утра. Виктор медленно потягивал воду из стакана, улыбаясь.

— Извини, что колбаска не очень. Думаю, все вкусные хрюшки давно уже сбежали, чтобы присоединиться к французскому Сопротивлению, — на это Юри рассмеялся, и улыбка Виктора стала еще шире. — Но хлеб ничего, правда? Местный пекарь явно положил на меня глаз.

— Скорее на твои рейхсмарки, которые ты даешь ему вместе с карточками на питание.

— Неужели ты считаешь, что у меня нет ни капли шарма?

Юри подмигнул ему, жуя хлеб, и Виктор, покраснев, ощутил себя счастливым идиотом. Он давно уже не пытался отрицать в себе что-либо. По сути он не солгал, когда сказал, что не собирался ничего усложнять: в итоге это чувство оказалось самым простым, самым чистым, что Виктор когда-либо испытывал в жизни. Призрак вины словно сместился на периферию и продолжал таять благодаря яркой улыбке Юри, его храбрости, его шуткам, его прекрасному лицу. Любовь делала Виктора чем-то большим, чем-то лучшим. В ней не было ничего, что тянуло его ко дну.

Юри сложил хрустящую корочку хлеба вокруг последнего кусочка колбаски, откусил и протянул вторую руку через стол; их пальцы сплелись.

— Так хорошо, — сказал он, — быть здесь. С тобой.

— Прости, что это не самые праздничные яства.

— В меня бы и не влезло много, — улыбнулся Юри, — учитывая, что я сильно приболел и не смог прийти в посольство на празднование сёгацу (2). Хотя немного моти было бы неплохо, — и на озадаченный взгляд Виктора он сделал круговое движение рукой с кусочком хлеба. — Маленькие рисовые… пирожки, что ли? Или клецки. Сначала варят рис, а потом его разминают до тех пор, пока масса не станет гладкой и липкой. Их едят в начале года на удачу.

— Моя мама всегда говорила, что для удачи в новом году ей нужен только поцелуй, — с надеждой улыбнулся Виктор. Юри снова подмигнул ему, засунул остатки хлеба в рот и начал жевать с огромным наслаждением. — Ты жестокий.

Юри проглотил еду, поднял их соединенные руки и прикоснулся губами к его ладони, смотря глубоким взглядом из-под оправы очков. Это было уже слишком жестоко.

— О… — судорожно вздохул Виктор, вскакивая со стула так быстро, что тот с треском упал. — Юри, прошу, везде!

Присутствие Юри делало даже примитивную и скудную обстановку дома необычной. О, этот Юри, который сидел на столе, скрывающем все секреты Виктора, в ожидании поцелуев, Юри, который заставил Виктора пятиться к книжному шкафу, а потом, увлекшись названиями на корешках книг у его плеча, попытался затеять дискуссию о Гете, Юри, который выглядел так, как будто ему ничего на свете не нужно было, кроме как быть заманенным по узкой лестнице наверх прямо в спальню.

Виктор не стал включать свет, поэтому шторы остались открытыми, и звездный свет без препятствий проникал в комнату, обводя каждый контур тела Юри изысканными линиями серебра. Неважно, сколько еще месяцев или лет война продержит их вместе. Виктор знал, что это по-прежнему будет ощущаться как сон, как что-то, что не может на самом деле происходить. Юри удерживал его за галстук и поцелуями разбивал весь его здравый смысл вдребезги.

— Тебе стоит сесть, — горячо прошептал Юри, расстегивая нижние пуговицы рубашки Виктора.

— Думаешь?

— Мм-хм, — Юри мягко и игриво толкнул его к кровати. Когда Виктор сделал, как было велено, и присел, Юри развел его ноги и опустился между ними на колени. — Доски твоего пола слишком твердые, — пожаловался он, но все равно оставил поцелуй на внутренней стороне его бедра сквозь штанину.

Обычно волосы Юри были блестящими и гладко уложенными с помощью бриллиантина, не считая нескольких непокорных прядей, часто норовивших вырваться из композиции, но сейчас они были свежевымытыми и беспорядочно падали на лицо. Виктор зарылся пальцами в мягкую темную копну, изо всех сил стараясь не стискивать волосы слишком жестко и не тянуть, когда Юри, расстегнув пуговицы его штанов, начал сладко ласкать его ртом. Виктор решил просто водить пальцами сквозь пряди, шепча слова одобрения.

Неудивительно, что Юри был таким хорошим агентом. Никто бы в жизни не догадался, что тихий ассистент японского военного атташе, который носил очки, курил сигареты одну за другой, пытаясь успокоить нервы, и запинался в телефонных разговорах, был тем же самым человеком, который оставлял засосы на коже Виктора от низа и до самого воротника рубашки и который мог полностью разметать остатки его самообладания руками, губами и влажным языком.

— Черт, Юри! — воскликнул Виктор на вдохе и тут же соскользнул на речь, которая была позволена ему здесь и только здесь: — Ya… ya tebya lyublyu.

Когда Юри закончил, когда Виктор обрушился спиной на кровать, преисполненный блаженства, и его возлюбленный забрался следом, Юри наклонился над ним и смахнул маленькую ресничку с его щеки.

— Я знаю, — прошептал он и после долгого наблюдения за лицом Виктора, а затем добавил: — Я тоже.

Через долгие часы сияние водянистого рассвета первого дня 1943-го просочилось через закрытые веки Виктора, и он простонал и зажмурился, разворачиваясь на бок, чтобы угрюмо посмотреть на небольшие часы на тумбочке. Рядом с ними лежали очки с круглыми стеклами в металлической оправе, и его мрачный настрой сменился улыбкой.