Romanipen (СИ)

Он понял уже, что его не убивать везут. И теперь ужас сменился злостью, что ничего не понятно.

Не дождавшись ответа, Петя растянулся в телеге и закутался в рогожку. Хоть ветра так меньше, но зато между досок тянуло холодом. Он прикрыл глаза и начал громко перечислять все ругательства, которые знал. Уж этого за свою жизнь сполна наслушался — и по-русски, и по-французски. Долго перечислял, пока не устал. Да согрелся даже немного.

А потом такая слабость накатила вдруг, такое отчаяние, что свернулся в углу трясущейся телеги и заснул. Раз не убивают, то и бежать ни к чему. Пусть везут, куда хотят.

...Он проснулся, когда весь заледенел. Двинулся, поморщился от боли в отбитых ребрах, во всем затекшем теле. Окоченевшие руки совсем не слушались.

А еще его ткнули в бок прикладом ружья. Петя разлепил глаза — день уже был. Приподнялся на локте и огляделся, чувствуя, как снова сжимаются внутри тиски ужаса.

Вокруг был лес. Тот самый, дремучий, часть которого принадлежала барину, но вглубь и не ходили. Петя думал, тут и нет никого. Но вот стояла избушка — потемневшая от времени, осевшая к земле, заросшая мхом. Поленница рядом с ней, и дрова там свежие, недавно колотые. Вокруг нее вытоптана была полянка, к которой вела вся размокшая от дождя дорожка — то-то Петя сквозь сон чувствовал, как телега тряслась. Дикое место, глухое, кто ж тут жить-то может?

Он сел в телеге, осматриваясь. И увидел кучера, который разговаривал с хозяином. Вот тут сердце и зашлось, забилось где-то под горлом.

Есть люди, которых увидишь — за версту обойдешь и правильно сделаешь. Что-то страшное в них, непонятное. Хозяин был сгорбленный, широкий в плечах мужик в длинной медвежьей шубе. Он сам на медведя походил — заросший весь, руки будто когти. Стариком глубоким показался сначала, да крепкий, сильный. А глаза — жуткие, странно бегавшие, с каким-то звериным блеском. Словно не в уме мужик был.

Они подошли, и Петя назад отполз. Зажмуриться бы и замереть: лишь бы не тронули!

— Слазь, — кучер стащил его с телеги. — С Кондратом останешься.

Он не падал едва от страха и холода. Взялся за борт телеги, но та тронулась — и тогда с головой накрыло обездвиживающим ужасом.

Оставляют! Уехал! За что? И насколько?.. Петя бессильно смотрел вслед удаляющейся телеге, боясь обернуться.

Кондрат положил ему на плечо тяжелую руку, разворачивая к себе. Петю затрясло, когда он глаза его увидел — мутные, косящие. Точно — не в уме. И смотрел вроде бы презрительно и с досадой. Что не так будет — пришибет ведь, спаси Господи!

Он мотнул головой в сторону избушки и потянул его туда, впившись в плечо пальцами. Петя закусил губу, чтобы не вскрикнуть от боли.

Внутри избушка черная оказалась, закопченная вся. Шкуры везде, по стенам и по полу. Под потолком — связки трав. Ружья, лыжи в углу, какие-то мешки. Но Петя это все только потом разглядел и до мельчайшей подробности выучил, возненавидел. А сейчас просто мазнул взглядом по почерневшим бревнам, и его толкнули на сваленные в углу шкуры. А потом дверь хлопнула.

Он нескоро догадался шкурой укрыться, хотя крупная дрожь била. А потом, стыдно признаться, — тихонько плакал от страха и отчаяния, пока не провалился в забытье.

Открыть глаза было страшно. Вот бы был это просто сон, и чтобы проснуться сейчас — и день уже, и солнце за окном, и тепло рядом с барином… Но не тепло было, а жарко. И шерсть колючая под пальцами вместо мягких простыней.

Петя вздохнул и тут же тяжело, надрывно закашлялся. Не сон, значит. Застудился он вчера в телеге, а сейчас лежал в глухой лесной избушке. И думать жутко, надолго ли оставили.

Внутри от кашля сдавило так, что в глазах потемнело. А как разглядеть что удалось, Петя похолодел и в шкуру вжался.

Над ним нависал Кондрат, и темные глаза под насупленными бровями пугающе, маслянисто блестели. Он стал наклоняться, вытянув к нему руку со скрюченными грязными пальцами, и Петя зажмурился. Ударит сейчас или придушит!..

На лоб мальчика легла тяжелая жесткая рука, и он всхлипнул от облегчения. Но глаза так и не открыл и даже не дышал, пока не услышал удаляющиеся шаги. А потом отвернулся к стене и в шкуру с головой закутался.

Его трясло всего. Потрогал лоб трясущейся рукой — как печка горячий, а волосы мокрые. И рубашка тоже, но не снимать же, невозможно тогда на шкуре лежать будет. Да и сил не достало бы сесть.

Он провел рукой по телу, болезненно морщась: ребра все отбиты телегой и Гришкиным сапогом, локоть ноет, а к плечу притронуться нельзя после хватки Кондрата. Давно его не били так.

Кондрат из избушки не уходил, и Петя повернулся к нему. Он сидел у печки, разбирая свои травы, и в котелке над огнем кипела вода.

Он утомленно закрыл глаза, стараясь не обращать внимания на боль от ушибов. Еще и голова раскалывалась так, что он зубы стискивал.

Его в плечо пихнули, и он чуть не подскочил. Кондрат над ним стоял с большой кружкой. Сунул в руки и ушел к огню, отвернулся, сел и застыл там неподвижно.

Из кружки пряно пахло травами. Петя хлебнул, чувствуя, как тепло отвара горячей волной разлилось по телу. Даже оледеневшие ноги согрелись. А потом он отставил пустую кружку и, свернувшись под шкурой, заснул.

Петя еще с неделю в жару был. Дремал или просто тихо лежал, уставясь в стену, и Кондрат так же молча поил его отваром или мясным бульоном. А ему все равно было, мыслей никаких не осталось. Ел, что давали, и отворачивался. Только по нужде выходил, за стену держась, а потом без сил падал на шкуру.

Он забывался иногда, и перед глазами яркие сны крутиться начинали — про лето, про залитые солнцем поля и лесную прохладу. А то мнилось, что вот сейчас откроется дверь и появится Алексей Николаевич. Тут же окажется около него, закутает в пушистую шубу и унесет на руках, увезет от этого ужаса, и очнется Петя рядом с ним в мягкой кровати совершенно здоровый... Тут из глаз начинали течь слезы, обжигали щеки и противно ползли за уши. Он тогда отворачивался и тихо всхлипывал, пока не проваливался в глубокий сон.

Бывало, не получалось заснуть. Кондрат уходил, и он тогда часами лежал один. А если хозяин был в избушке — смотрел на него, боясь вздохнуть.

Кондрат садился у печи и доставал нож из-за пояса, щерил рот в жутковатой ухмылке, глядя, как играли на нем блики огня. Он невнятно бормотал что-то и временами негромко смеялся, покачиваясь на лавке и сжимая нож.

Петя Кондрата до дрожи боялся. Видел, что не в себе он, и слова не решался сказать. Так и лежал молча, даже если пить хотелось или есть.

А однажды Кондрат присел на корточки рядом с ним и взглянул своими звериными глазами. Это когда Петя уже почти на ноги встал. Тогда хозяин избушки к нему впервые обратился.

Он страшно говорил — медленно, хрипло, выдавливая из себя редкие отрывистые слова. Словно разучился почти. Да, наверное, редко с кем он здесь разговаривал. Он ведь давно жил здесь, как понял Петя.

Кондрат, с досадой глядя на него, буркнул, что он здесь совсем не был нужен. И сказал, чтобы он подобрал сопли, если не хочет загнуться тут. Петя только кивал, стараясь с ним взглядом не встречаться.

А потом ему сунули в руки топор и вытолкали за дверь, в осенний холод и мелкий дождь. Кондрат кивнул на сваленные у поленницы дрова и захлопнул дверь.

Петя усмехнулся: значит, без поколотых дров не возвращаться. Он едва стоял, в руках такая слабость была, что топор еле держал, да еще и в кашле заходился. Но, вспомнив насупленные брови Кондрата, закусил губу и принялся за работу.

Он взмокший весь вернулся и тут же повалился на шкуру. А кашлять на другой же день перестал, как болезнь работой поборол.

Кондрат ему кинул рубаху из грубой ткани. Петя развернул — в три раза больше, чем надо. И тут же на пол рядом с ним упали иголка и моток ниток.

Он несколько вечеров маялся, все пальцы исколол. Но подшил-таки под себя, а ситцевую свою рубашку выстирал и убрал под шкуры. Как заберут его, так и оденет.

Петя сначала постоянно на дорогу косился. Вот-вот телега скрипнет и вернутся за ним. А то вдруг увезли, пока старый барин приехал? Он должен уже в столицу вернуться, служба у него там.