Ошибка природы (СИ)

— Тупой, как все альфы, — с воодушевлением поддержал его Рассел. — Но я б ему дал.

— Или бы вдул! — захихикал другой бета, поправляя у себя в штанах.

Кевин тоже поелозил, почувствовав вдруг, как ниже пояса все окатило жаром, а мир вокруг словно бы вспыхнул.

Эти приступы возбуждения накатывали на него в последнее время по малейшему поводу — от пошлой мысли, фривольного намека в разговоре, поцелуя в фильме. А иногда и совсем и без повода. А уж когда приходил Людвиг и оставался ночевать… Кевин залился краской от воспоминаний и прикрыл пах рукой.

Его больше не отпускали из клиники домой — мол, сейчас очень опасный для психологической устойчивости период, который обязательно надо пережить в стационаре. Но Людвиг все равно оставался с ним почти каждую ночь. К вящей зависти других пациентов, вынужденных развлекаться друг с другом и ловить врачей-альф.

— А омега урод, — вдруг сказал еще один бета, — смотрите, какой нос. А ходит как пингвин.

— Красивый омега, в жизни б ты такого встретил — сдох бы от зависти, — сказал Рассел.

— Да ладно, у меня полно знакомых красивее его, — ответил бета с превосходством.

— Конечно, конечно, да хотя б каждое утро в твоем зеркале — такая красота неописанная, — сказал Рассел с насмешкой.

— Я не о себе, — возмутился бета. — Вот… вот возьми хотя бы Кевина! Разве он не красивее?

— Не надо меня брать, — пробормотал Кевин, и все радостно засмеялись.

Фильм закончился победой добра над злом, и все принялись с жаром обсуждать внешность и поступки альф, заодно осуждая несчастного омегу.

— А вы заметили, что здесь не было ни одного главного героя беты? — сказал Кевин задумчиво. — Как всегда. Как будто мы существуем только фоном.

— Почему это — мы, — возмутился кто-то. — Мы уже почти омеги!

— Да-да, кому нужна скукота про бет, такой фильм просто не окупился бы.

“Меня не существует”, подумал Кевин, глядя в окно. Он ощущал нервное и жаркое омежье возбуждение своих товарищей, и каждый из них чувствовался совершенно по-особенному. Местный психолог, с которым у Кевина были сеансы каждый день, говорил, что это и есть знаменитый запах, который чуют омеги и альфы. Но это было совершенно не похоже на запах. Какие глупости писали, оказывается, в книгах и воспевали в стихах. Все эти “он пах горькими цветами и горными травами”. Или не глупости? Как, например, можно было бы описать ощущение, возникающее в присутствии Людвига? Кевин прикрыл глаза, вспоминая. Людвиг пахнет огнем и сожженной солнцем степью. А иногда — заоблачной высотой и северным ветром…

— Давайте теперь омежью порнуху посмотрим, с альфами, — меж тем предложил Рассел. — У меня есть сборник фильмиков.

— А есть, как альфы в тюряге друг с другом порются? — оживились все.

Кевин заледенел.

— Есть. И еще есть, как пять альф дерут бету в старые времена, когда тюрьмы общие были, — закивал Рассел.

— Какая… чудовищная пошлость, — сказал Кевин, поднимаясь. — Без меня, пожалуйста.

Беты притихли, с удивлением глядя, как он пробирается к выходу.

— И правда пошло, — смущенно сказал Рассел. — Давайте классику посмотрим, может? Кевин, не уходи! У меня есть последний римейк “Лукаса и альф”.

— О, я слышал, там вставили побольше секса, — загомонили беты. — Может, не так страшно будет!

— Мне… мне все равно надо на прием к профессору Мерну, — выдавил Кевин и поспешно выскочил.

На прием ему вовсе было не надо, и потому Кевин медленно побрел в зимний сад. Сейчас там наверняка никого нет, можно будет посидеть в одиночестве у маленького пруда, любуясь тропическими бабочками.

Новые ощущения, эти так называемые запахи, ошеломляющие Кевина при общении с людьми — все это становилось зачастую так утомительно, что иногда ему хотелось биться в истерике и никого не видеть. А иногда невыносимо тянуло в общество — забыться в глупостях и болтовне с другими пациентами. И ни о чем не думать.

В кармане пискнул телефон, напоминая о скорой встрече. Через полчаса Кевина должен был навестить омега-папа. К тому времени следовало обязательно успокоиться — чтобы не опозориться перед папой своими гормональными перепадами настроения. Кевин размеренно задышал, как учил его психолог, и зашел в зимний сад.

Но в саду уже кто-то был, Кевин услышал голоса. Он хотел уже повернуть назад, когда узнал один из них. Его омега-папа! Наверное, пришел пораньше.

— А что же ваш муж, господин Дорт? — спрашивал кто-то его папу.

— Увы, он разбился на машине лет пять назад, — с тихим смешком ответил папа.

— О, сочувствую. Какая… характерная альфья смерть, — заметил его собеседник.

Кевин остановился, прислушиваясь.

— О, да, весьма характерная, господин Хемниц-Гатц. Наверное, ваши ожидания оправдаются еще больше, когда вы узнаете, что он по пьяни решил разогнать свой спорткар до пятисот километров. И, взлетев, подобно птице в облака, вмазался в скалу, — фыркнул папа.

— Какая чудовищная история. Куда же он так спешил, неужто из-под супружеского каблука бежал, — негромко засмеялся господин Хемниц-Гатц, и Кевин вдруг вспомнил, кто это. Сиреневый брат Людвига! Что он тут делает?

— О, я вижу, вы меня понимаете, как никто, — засмеялся в ответ папа. — И не говорите, господин Хемниц-Гатц, бедные альфы, куда им деваться от проклятых омежьих уловок, только в небо.

— Да-да, господин Дорт, ведь совершенно не дают жить, и даже не отпиздишь этих омег как следует, — уже откровенно ржал господин Хемниц-Гатц, — как же я сочувствую альфам.

Кевин сглотнул, чувствуя, что сердце бьется где-то в горле, и этот стук грохотом отдается в ушах.

— Папа, — он вышел из-за деревьев, — папа, как ты можешь… Так об отце.

Двое болтающих у скамейки омег удивленно обернулись.

— Как нехорошо подслушивать, ай-ай-ай, — хмыкнул господин Хемниц-Гатц.

— Кевин, — омега-папа, нервно поправляя шейный платок, шагнул к нему, — прости мой тон, дорогой. Мне так жаль, что ты это услышал и неправильно понял. Понимаешь, мне до сих пор трудно говорить о твоем отце. Наверное, это одна из стадий отрицания, из которого мне не суждено выбраться до конца жизни.

У Кевина закружилась голова, он чувствовал холодное веселье двух стоящих перед ним омег. Это было похоже на запах первого снега. На зелень замерзших листьев. А легкое сожаление его омега-папы было подобно дыму далекого костра.

— Замолчи, предатель! — крикнул ему Кевин и попятился, на его глазах вскипели слезы. — Ты меня совсем за тупицу держишь?!

— Однако, — заметил господин Хемниц-Гатц, и Кевин бросился прочь, напоследок услышав, как папа сказал: “Ну надо же, он и в тринадцать таким не был”.

Кевин взбежал на крышу и сел возле вентиляционной трубы, глотая слезы. Крыша была открыта всем ветрам, и даже маленького бортика не было у ее краев, но Кевин знал, что этот суицидальный соблазн был ложным. Пологая площадка с двухметровым прозрачным бортиком опоясывала здание этажом ниже. Архитекторы позаботились и о безопасности и о чувстве свободы пациентов, подумал Кевин со злой усмешкой. Вокруг сплошной обман. Он поднял голову, наблюдая за кружащимися высоко в небе чайками. “Подобно птице в облака”, так, кажется, сказал его папочка… Ветер на крыше был пронзительно холодным, а вентиляционная труба — чуть теплой. И надо было спускаться, чтобы не простудиться в тонкой рубашке, но Кевин не шевелился, упрямо обхватив себя за плечи. Словно мстил сам себе непонятно за что.

— Кевин, вот вы где, — рядом с ним, легко улыбаясь, опустился психолог.