Слепцы (СИ)

— Ничего, за пару часов они точно близко не подойдут. В разведку с верным конем — надежнее.

Любош гордится своим рыжим красавцем. Да, шкурой Мак ярок и порою показывает лихой характер. Но умеет при надобности быть тихим и по-настоящему боится только пушек. Да и то — раз в два месяца.

— Я могу идти?

— Ступай с Богом, — Жижка привычно кладет руку ему на плечо.

Этого слишком много. После постыдного морока нынче утром, после плети — новыми полосами по незажившей спине… Любош вздрагивает от нестерпимой боли. Закусывает губу, успевает поймать стон, да куда там!

Жижка, зрячий слепец, замечает.

— Ты что это? Когда рану заработать успел?

Любош молчит.

— Вроде повода не было, — Жижка спрашивает с негромкой угрозой: — Ударил кто из наших?

Будто назло, из пустого котелка выдуло все мало-мальски подходящие ответы.

— А ну! — первый гетман по-хозяйски, как ему и полагается, сует руку под рубаху Любоша и на диво осторожно ощупывает след от плети. Трогает ниже, ниже, и лицо его делается страшным от гнева. — Что это? Кто посмел? Говори!

— Никто, брат Ян.

— Ой ли? Кого выгораживаешь?

Любош объясняет, сдаваясь:

— Разве что себя. Это я сам.

Жижка в недоумении аж открывает рот. Молчит, долго молчит. Среди таборитов и оребитов самоистязания не в чести, поэтому догадывается он не сразу.

— Что за глупость удумал? За какой грех себя наказываешь? Какие у тебя-то могут быть грехи?

Голос гетмана спокойный, теплый. Не гетман сейчас, не последователь Яна Гуса. Просто старший друг печалится из-за младшего. У Любоша не достает сил, ни душевных, ни телесных, противиться этому голосу.

— Да вот… Влюбился, в кого не надобно. Прогоняю грешные помыслы.

— Влюбился? — Жижка усмехается беззлобно, с дружеской подначкой. — Эк ты, брат, нашел время! Еще и дурью маешься. Какой же в этом грех?

Ян — близкий, родной до каждой морщинки, до каждой седой пряди, что делает его лишь краше. Говорит с почти позабытой лаской — не до разговоров наедине было в последние месяцы. Любош дышит его теплом, дрожит под внимательным взглядом повязанных глазниц и думает, словно в бреду: а если признаться? Покаяться в грехе, упасть в ноги, вымолить себе прощение? Пусть накричит, побьет, что угодно — да ведь сердце же не каменное, разрывается от ужаса, который носит в себе четыре года!

А лицо сурового гетмана меж тем светлеет так, что глазам больно. Столько нежности не получали от него ни больные, ни раненые, ни Желивский с Рогачем, ни даже младший брат Ярослав.

— Эх, Любош. Завидую. Если бы кто вернул мне мою любушку… Не поглядел бы на Сигизмунда с пражанами да на самого черта.

И Любош вспоминает. Анешка. Он лишь раз и то издалека видел дочку Жижки. Кажется, Ян смотрел на нее тогда… Он еще мог смотреть.

О жене первого гетмана знали только, что умерла очень рано. Даже имени ее никто не называл.

Любош боится не то что слово молвить — вздохнуть. Не хочет он тревожить воспоминаний Яна о его любимой.

Жижка возвращается к нему сам. Осторожно проводит рукой поверх рубашки, стараясь не потревожить царапины.

— Ты разве забыл, Любош? Грехом по законам Господа считается только блуд. А любовь — никакой не грех, — потом он снова говорит как гетман. — И калечить себя не смей. Для начала — не за что. А еще: ты совесть на марше не потерял? На кой ляд мне слабый от боли боец? Ладно бы рана или хворь какая, все мы через муку в бой ходили. Но чтобы ты ослабел от плети? Не смей. Накажу в другой раз по всей строгости устава. Понял?

— Да как тебя не понять, — Любош выдыхает. — Чуть что — сразу же устав.

— Смеешься? Нет? Хорошо. Ступай, горе мое, проведай коня, — и Жижка, чтоб ему икалось до вечера, крепко целует его в щеку.

В лето господа 1424-е, в 7-й день июня

Мохнатые уши Мака тревожно поворачиваются: вперед, в стороны, одно вбок и к шее, а другое обратно вперед. Но рыжий ведет себя ровно живое золото. Как и вороная кобыла Вацлава, сменившая трех всадников. Сейчас на ней сидит ловкий, хоть и в летах, крестьянин Матвей. Рогача видно через двух лошадей. Вся конница ждет его приказа, а он, в свою очередь, то и дело поглядывает назад, на Жижку.

Волнительно. После ряда сложных отступательных маневров они наконец-то укрепились на плоской вершине горы. Замкнули вагенбурги. Вроде привычно, да не совсем. Сегодня первой встречает противника не грозная передвижная их крепость, а конница.

Мак чуть потягивает повод. Любош на миг ослабляет хватку, позволяя рыжему расслабить шею. Мак фыркает, и от этого спокойного звука теплеет на душе.

Вороная нетерпеливо бьет копытом, но плясать и не думает.

Ну, где они там, пражане с вражеской шляхтой?

Вот они, явились! Да еще как явились. Увидали конницу вместо сплошной стены вагенбургов, обрадовались. Рванули в гору будто по равнине, видно, желают честного рыцарского боя. С войсками Большого и Малого Табора. Бедняги.

Рогач отдает приказ и первым летит навстречу железным рыцарям. Мак чуть спотыкается на скрытом густой травою выступе, но быстро выравнивает бег. Сверкающий на солнце строй шляхтичей ближе, ближе… А потом конница Табора делится и скачет в разные стороны вдоль склонов.

Любош крепко держит повод. Мак боится пушек раз в два месяца, но того, что произойдет, он еще не слышал. Не кувыркнулся бы от страха, рыжий прохвост.

От грохота возов, до верху набитых камнями, закладывает уши. Мак скользит копытами, прижимает уши — но потом успокаивается, подчиняясь поводу. Любош разворачивает коня и останавливает, готовый, когда нужно, догонять противника.

Но пока ждет. Ждет, глядя на камни, которые прятались от врага за спинами коней, а теперь летят по склону, сминают железных рыцарей, давят пеших, наводят ужас на тех, кто ждет под горой и пока не понимает, что произошло.

Должно быть, уцелевшие выдумают новый слух про дьявольские уловки Страшного слепца.

========== Ласковый гром ==========

В лето господа 1424-е, в 12-й день октября

Ярослав не утирает слезы. Со вчерашнего дня он распоряжается, отвечает, что-то делает, а слезы то сами бегут по его щекам, то сами высыхают, чтоб вскоре побежать вновь.

Рогач не плачет. Ему вверено войско, ему решать будничные и большие дела. Ночью он глухо выл в палатке Жижки, а на рассвете вышел, исполненный нездешнего покоя.

Ян Гвезда будто бы спокойный, только отворачивается очень уж часто, закрывая лицо руками.

Любош, кажется, выплакал всю душу в первый час потери. А сейчас хочет уснуть. Мало ли, что день? Вчера погасло его железное солнце.

Назавтра они должны выступать в сторону моравской границы. Сегодня им нужно похоронить Жижку. Но прежде — посоветоваться: как быть с его последним приказом?

— Он бредил в горячке, — качает головой Гвезда.

С ним согласны многие, близкие к покойному гетману люди. Но последнее слово само собой останется за Ярославом.

Ярослав отвечает ровно, он будто бы научился говорить сквозь слезы:

— А если не бредил? Да и то… Понимал он или нет — но брат отдал последний приказ. Нам ли ему противиться? Одно плохо, — Ярослав подпирает щеку совсем по-стариковски, — как же выполнить этот приказ? Найдем ли подходящего кожевника? А если найдем — как обречь его на такие страдания?

Рогач молчит. Рогачу хорошо известно, что в двух шагах от него стоит не просто кожевник, но работник по тонким кожам. Но Рогач не смеет обратиться к нему с такой просьбой. Потому что Рогач — не Жижка.

Любош открывает рот, но дальше губы его не слушаются. В горле сушь. Ян оборачивается и смотрит на него ясными глазами, под которыми лежит мрак.

Ну, не Жижка. Зато его друг.

— Я, — Любош прокашливается. Пробует снова: — Я могу. В Праге я выделывал как-то кожи для барабанов.

Ярослав поднимается, сталкивая кружку со стола.

— Брат Любош. Никто тебя не неволит.

— Я знаю.

Он знает последний приказ Яна Жижки. Стоял рядом, когда железный гетман сгорал от простой горячки, выкашливал свои легкие и говорил: «Братья! Натяните мою кожу на барабан! Пускай гремит он… Врагам… Чтоб бежали!»