Deux Ex Machina/Slow (СИ)

– Я помню, когда сошёл с поезда в Дрездене, долго гулял около Bahnhoff и заблудился. Я подошёл к молодой девушке, они тогда передо мной стелились толпами, – Доминик улыбнулся, – и на идеальном немецком спросил у неё, как мне пройти к Колонне Победы, где мы должны были встретиться с Францем, который меня и пригласил.

Она смотрела на меня всего пару секунд, затем открыла рот и начала говорить, но я не мог понять ни слова. У меня в голове кружились облака, которые носили на себе отпечатки слов, их будто буря гоняла: «Дрезден», «откуда», «тяжёлый», «имя», «проездной». Я застеснялся и, посмеявшись в нос, – дурацкая привычка, от которой я, слава небесам, избавился, – признался, что я ничего не понял. Она снова начала говорить, и в голову мне пришло одно – я не могу даже представить себе, что она с детства думает на немецком языке, который очаровал меня своим каменным изяществом. Как скала, как скульптура – вот такой немецкий язык.

После пяти неловких минут она сказала, что знает английский, и что я её очень повеселил. Поблагодарила меня. Напоследок попросила мой номер телефона.

Я дал ей его, но она ни разу не позвонила. Наверное, потому и не сопротивлялся. Все люди в Дрездене, Зебнице, Каменце, Радеберге – в Берлине я бывал лишь проездом – казались мне неотъемлемой частью самой Германии, которая была как другая вселенная.

Доминик отобрал у мистера Беллами косяк и втянул в себя тёплый, вязкий дым. Перед его глазами развивалась целая театральная постановка с мистером Беллами, с пальто на его хрупких плечах и дымчатыми глазами загадочного творца, глядящих на мир напрямую, без стёкол очков.

Встреча с Францем была очень странной. Кажется, он запал на меня, но я, конечно же, игнорировал его. В таких ситуациях умение молчать спасает кучу нервов – он не лез, не зная обо мне даже половины, а я не стремился с ним откровенничать. В поисках темы для разговора, Доминик, можно узнать человека куда лучше, чем если ковыряться с наглой миной псевдо-психолога в его душе.

Франц сопровождал меня и поддерживал мои рвения, выбирал из моих желаний лучшее, помогал исследовать места, которые меня очаровали, как он и говорил. Я прекрасно помню низины Рейна и особенно – Саксонскую Швейцарию. Дома постройки девятнадцатого века, с перекладинами и глиной, песчаные горы, Бастайский мост, крепость Кёнигштайн, пролив Эльбы с высоты двухсот сорока метров – вот что я вспоминаю, когда погода одолевает меня хандрой.

Рейн, сподвигнувший многих гениев на творения первого сорта, оказал на меня меньшее впечатление – я нахожу романтику в иных вещах. А вот закат на Бастайском мосту стоит запомнить на всю жизнь. Песочный оранжевый свет орошает такие же песочные горы, а ты, мокрый от недавнего дождя, сжимаешь в одной руке дождевик, в другой – фотоаппарат, и даже не можешь пошевелиться, чтобы запечатлеть на мёртвой плёнке столь живое великолепие. Сердце занимается, Доминик, а ведь это так редко бывает. Человек не способен на это; за всю свою жизнь я не встретил ни единого человека, который ошарашил бы меня своей внутренней красотой так, как это сделали по сути кучи песчаника и старые никчёмные дома.

Говорят, что нужно загадать желание, если увидишь на скале человека. На самом деле это – простая оптическая иллюзия, но я видел, Доминик. Я видел. И я загадал.

Почувствовав острую нужду поцеловать мистера Беллами, Доминик прижался к его щеке губами, а после они сделали ещё по фазе.

– Что же вы загадали, мистер Беллами, – Доминик взял протянутый ему бокал и чуть всё не разлил. Мистер Беллами отобрал его из предательских пальцев Доминика и напоил его – жжение виски было косвенным, как тепло от огня, которого вы не касаетесь.

– Не сбудется, – он усмехнулся и допил остатки.

– Теперь я хочу в Германию. Вы бывали во Франции? – Доминик едва выговаривал слова, но мистер Беллами как-то умудрялся его понимать.

– Не бейте по вечному перелому, – мистер Беллами вмиг погрустнел. – Франция никогда не была моей мечтой. Святыня. Я её боготворю, но боюсь коснуться.

– А я бывал.

Я остался один на Palace de la Concorde, пять минут по Сене от старушки-Эйфелевой. Тогда я понял две вещи – без настоящих друзей я не проживу, это раз, а второе – Париж это идеальное место, чтобы оставить там душу и пойти дальше.

Тогда я ещё не знал всех тонкостей произношения и употребления конструкций, и сама речь меня очаровывала своим изящным потоком – она тащилась, как шлейф аромата, окутывала со всех сторон, знаете, и из неё можно было выловить только отдельные нотки, каким-то другим способом, но уж точно не умом. Будь Франция женщиной, из неё вышла бы вторая Афродита. Многие опошляют образ, приписывая её себе в любовницы, я же нашёл во Франции мать.

Я привязался к каким-то девушкам, или же это они привязались ко мне. Они угощали меня своими ментоловыми Мальборо с капсулой, которых я на то время ещё ни разу не пробовал, и до сих пор эта ледяная мята возбуждает во мне то чувство, что и тогда. Я нашёл себя. Я был во французском, и французский был во мне.

Когда мы нашли моих дружков, девушки с сожалением оставили мне свои номера и укатились, потому что спутники мои не блистали ни красотой, ни умом, ни познанием в языке. Эти ублюдки ещё и спросили у меня, куда я дел их пиво.

Я сказал им, чтобы купили себе новое, но сильно не нарывался – мне даже не было восемнадцати лет. Я был больше похож на очаровательную бездомную шавку, которая хочет стать важной псиной, но не может, потому что отцепиться от хозяев это однозначно смерть.

Восьмой округ Парижа, Триумфальная арка, проститутские аллеи, где размалёванные дамы под сорок и щуплые мальчики предлагают себя в разных углах, везде витает сырость и серость осени. Круглый год, несмотря на сезон. Мистер Беллами,

Доминик прервался, потому что не сразу понял, что огонь, лижущий его шею, это рот Мэттью, который оставляет всё больше и больше засосов. Мэттью не любил целовать, уж тем более кусать или ставить засосы – он больше работал руками, – но что-то перевернулось вверх дном.

– Продолжайте, – прохрипел он.

Сглотнув вязкий комок наслаждения, Доминик продолжил.

… я весь состоял из Парижа, я не был у него в гостях. Он был в гостях у меня. И я хотел бы поселить его в свою душу навсегда, но мне пришлось уехать. Наверное, это и была любовь. Я не полюбил Париж за что-то особенное – он имеет свои недостатки – я просто наслаждался им, как теми ментоловыми сигаретами, потому что никогда ещё не пробовал чего-то столь холодяще прекрасного.

Вы напоминаете мне Париж, мистер Беллами. Париж знает себе цену. Парижу плевать на туристов, которые снуют туда-сюда, приносят лишь выгоды в виде денег и заваленные фотографиями соцсети, но вокруг тех, кто внутри, выстраиваете свой собственный, серый рай. Тот, где люди не задумываются о том, чтобы надеть на себя как можно больше лжи. Они носят что им только вздумается, и они короли – они в Париже. Париж говорит на своём языке, и ему плевать, понимают и принимают ли его другие. Париж – ваш мир. Я хотел бы любить вас так, как я люблю Париж.

– Mon homme, – шепнул Доминик, потому что он совсем ничего не мог рассказывать, когда рука мистера Беллами сжимала его член.