Серебряное солнце (СИ)

Он отстранился, стянул с себя водолазку, взял руку Итачи в свою, прижался к ней щекой, затем положил её к себе на шею и повёл вниз по гладкой коже, покрывающейся мурашками, к груди, прижал ладонь напротив сердца и склонил голову, занавешивая лицо волосами.

— Как убивать или пытать. Только наоборот.

— Я не умею пытать… — словно бы самому себе, чуть двигая ладонь.

Шиноби следят за руками — как бы ни грубела кожа от постоянных тренировок и оружия, гибкость пальцев очень важна. Не сумеешь быстро сложить печати — погибнешь. Вот поневоле и приходится сводить мозоли, гонять чакру и разминать пальцы.

Итачи никогда не думал, что у него такая чувствительная ладонь. Ему казалось, он чувствует толчки сердца прямо на ней, что горячая кровь вот-вот расплескается по коже алыми струйками… Страшно, но и завораживающе.

А еще завораживает провести ладонью по груди, чувствуя, как от этого движения пробегает легкая, почти непроизвольная дрожь. Погладить, чуть царапнуть аккуратно подстриженными ногтями, скользнуть вверх, к шее. Не сдержать тихого выдоха от того, как это — чувствовать руками чужое доверие.

Чувствовать, что твои прикосновения желанны.

Хаджиме выдохнул сладко, подставляясь под прикосновения, как голодный кот. Его влекла эта игра… Игра не в театральном плане, не в плане притворства и уж тем более не в плане игрушки. Нет, Итачи играл на нём, как на каком-то музыкальном инструменте, лёгкими поглаживаниями вырывая из горла вздохи наслаждения и гоняя по телу толпы горячих искорок.

Парень опустил руки, расстёгивая мягкую светлую рубашку, чтобы склониться и начать нежно выцеловывать открывшуюся кожу, обжигая жаром дыхания с каждым поцелуем. Откуда-то он знал, что никогда раньше так не делал — возможно, по ощущению лёгкого дискомфорта от позы, который означал, что в моторной памяти такого движения нет. Что за жизнь у него была, что в ней не было кого-то столь важного, чтобы дарить ему счастье — так? Не было того, кто смог бы реагировать так, как Итачи… Хотя нет, так, как Итачи, не смог бы никто.

Учиха словно забыл о том, что является шиноби, что должен быть настороже и готов к нападению. Мышцы расслабились, перетекая под кожей, как сонные змеи, пальцы стали по-настоящему ласковыми. Лицо больше не было фарфорово-застывшим, волосы растрепались — но такой, живой Итачи был стократ лучше себя обычного. Разрумянившиеся щёки, чуть приоткрытые губы, мягко поблескивающие глаза — в таком Итачи можно было и не признать того Учиху в плаще с алыми облаками. Он чуть прикрывал глаза на каждое новое касание, сладко вздыхал и сам скользил ответными ласками по телу — как виртуоз, играющий на незнакомом инструменте. И контраст этой виртуозности с явной неопытностью ошеломлял.

А потом Итачи подался вперед и поцеловал. Не легким касанием губ, как обычно, — глубоко, уверено, лаская рот языком. Словно решил для себя что-то… Или решился на что-то сам.

Хаджиме отвечал со всем энтузиазмом, как бы говоря: да-да, я тут, я рядом, готов на всё, только позволь, только сделай шаг…

…пожалуйста.

Итачи разорвал поцелуй — неохотно, с заметным усилием отстраняясь от чуть припухших губ, — очень серьезно посмотрел в глаза волчонку.

— Потом мы поговорим. И я тебе всё расскажу, а ты решишь, нужно ли тебе это. Надеюсь, ты простишь меня, Хаджиме…

И, не давая ничего ответить, притянул парня к себе, покрывая ласковыми поцелуями лицо. Подбородок, щека, скулы, веки… Медленно, смакуя каждую секунду и каждое ощущение.

— Какой же ты чистый, Хаджиме… Как чистый лист…

У волчонка сердце сжалось в предчувствии близкой беды.

— Тогда… Не останавливайся, ладно? Я всё решу… После. Пожалуйста. Не хочу оказаться перед выбором… Что нужно отказываться от того, чего никогда не пробовал.

Итачи кивнул — очень серьёзно, почти торжественно. Можно было бы сомневаться, доказывать себе, что потом будет тяжелее, что подобное поведение эгоистично…

А можно — просто не портить момент и не лишать себя хотя бы того, что досталось драгоценным даром. И Учиха собирался в полной мере показать Хаджиме, насколько тот драгоценен.

Неопытность, сомнения — все это такие пустяки, когда действительно решишься на что-то. Тому, кто умеет убивать одним касанием, не так уж сложно понять обратный алгоритм. Умея увлечь за собой в драке, навязать свой рисунок боя — справишься и с ритмом страсти. Даже если саму страсть напрочь заглушает рвущаяся из груди нежность.

Хаджиме… Найдёныш, волчонок, драгоценный подарок судьбы… И что с того, что физически он мог быть старше Итачи? Здесь и сейчас он был хрупким и доверчивым, в первый раз подпускающим к себе кого-то — и оставалось только восхититься его решительностью. Его уверенностью в своем выборе.

Итачи знал, что выбор этот далеко не самый удачный.

Но отвергнуть его просто не мог.

И он ласкал, нежил, заставляя забыться и потерять голову, не думать о будущем — и позволял не помнить о нем и себе. Будущее подождет за порогом. А здесь… У него есть Хаджиме.

Хотя бы в этот раз.

***

Хаджиме ничком лежал на кровати и ни о чём не думал. Тело было таким лёгким-лёгким, словно в нём не осталось ни жил, ни костей, один летучий эфир, который вот-вот упарит на небо или, наоборот, растечётся по полу тяжёлым облаком.

Сказать, что было хорошо… Это не то что преуменьшить — безбожно соврать. Его жизнь словно снова разделилась на несуществующее «до» и реальное до последней восхитительной нотки аромата «после». Было настолько хорошо, что он даже не знал, что с этим делать — говорить что-то, не говорить, если говорить, то что?.. Но было так хорошо, что даже заморачиваться этим не хотелось. Просто лежать…

…и млеть.

Итачи лежал рядом, дышал тихо-тихо, совсем невесомо, временами так же невесомо поглаживая Хаджиме неосознанным движением. Тяжелые мысли о будущем, смерти и младшем брате куда-то испарились и не спешили возвращаться, да и вообще, о каких откровениях может идти речь после такого? Когда уже был откровенен — но не рассказами о прошлом, а открытым нутром, взаимной лаской, смешанным дыханием.

Учиха не мог не согласиться, что отказаться от такого, не испытав, было бы глупо. И совершенно не тянуло на взвешенное и осознанное решение.

Но начинал смутно опасаться, что Хаджиме и не захочет отказываться, а значит, его благие намерения пойдут прахом.

Ленивую негу прервал стук в дверь. И это был явно не Кисаме — тот, если и стучал, то делал это вальяжно, полностью уверенный в своем праве и будто делая одолжение. Сейчас же в комнату словно безумный дятел колотился. В ощущение расслабленности и неги этот стук не вписывался категорически, так что Итачи решил, что проще шугнуть надоеду. Но стоило ему снять печать и приоткрыть дверь, как Дейдара буквально ввинтился под руку.

— Только скажи что-нибудь — взорву, — хмуро буркнул он.

— Ты обнаглел?

Хаджиме приподнял голову и хмуро посмотрел на вторженца. Тот не смутился — совесть для шиноби вообще редкое проклятье, а уж для нукенина…

— На нас напали? — уточнил он.

Дейдара зыркнул на невозмутимого Учиху, который одеться и не подумал, более внимательно оглядел Хаджиме. Вывод, чем эти двое тут занимались, напрашивался сам собой, но со знакомым образом Итачи отчаянно не стыковался.

А ещё — с языка почему-то не шла привычная и понятная гадость. Ну, не в опасности же получить кунай под ребро дело. Такое его никогда не останавливало. Поэтому подрывник промолчал.

Итачи кивнул сам себе, подцепил Тсукури за шиворот и бесцеремонно поволок к двери. Угадывать, что у него переклинило в мозгах, было лень.

— Э, не-не-не! — возмутился Дейдара, упираясь руками в косяк. — Я туда не пойду!

Хаджиме был слишком разнежен и добр, поэтому, зевнув, он поинтересовался:

— А что случилось-то?

Подрывник затравленно глянул на Учиху, вздохнул, сдаваясь.

— Там Тоби.

Хаджиме неожиданно для себя проникся сочувствием. Неизвестно, кто его в прошлой жизни так доставал, но желание спрятаться хоть у биджу на хвосте он понимал и принимал.