Мое побережье (СИ)

Впрочем, долго мы пороги бутиков не оббивали: Наташа уже в третьем отделе купила себе короткое платье нежно-персикового цвета с «летящей» юбкой и небольшими узорами из бисера на лифе. В жару, что обещают синоптики в начале июня, с ее слов, выряжаться в многослойные тяжелые юбки — сущий акт мазохизма. Я же в коротких моделях напоминала себе угловатого подростка: мало оголенных худых плеч, так еще и острые коленки да расстояние между ног резали глаз. И если с первым я давно смирилась, то со вторым, на фоне едва прикрывающей зад длины и потенциальных каблуков — увольте.

Платья в пол при ближайшем рассмотрении оказывались либо пошивами с расчетом на пышность форм в области груди, либо — слишком простыми и скучными, либо — полнейшей пестрой безвкусицей. В том же магазине, где отоварилась Наташа, мне понравилось только одно, из синего атласа, но обилие открытого тела смутило, и наряд отложился в голове с пометкой «на крайний случай».

А потом я вытянула вешалку с одной из распродаваемых моделей самого маленького размера — видимо, никому не подошедшего — и проронила короткое: «О», обернувшись в примерочной к зеркалу.

Это не было тем, в чем я себя представляла на главном школьном вечере. Это вообще с трудом можно было назвать платьем, о котором мечтала бы каждая девчонка, и уж подавно оно не кичилось лоском и вычурностью, но…

— Это — твое, — Наташа оглядывала меня со всех сторон, периодически заставляя повернуться боком, спиной или передом.

Оно было бледно-сиреневым. Как робкие мазки на лепестках белых лилий. С тоненькими бретелями, завышенной талией, подвязанной таким же маленьким шелковым шнурком. И легким, спадающим вниз, шифоном, из-за чего едва не просвечивались ноги.

— Оно мне нравится, — я водила ладонями по животу, там, где, как правило, располагался какой-нибудь подчеркивающий формы пояс. — Но оно… оно слишком простое. — От безнадежности положения хотелось взвыть: меня раздирало желанием как можно скорее купить его, и в то же время — скребущей неудовлетворенностью. — Я растворюсь в толпе, — удрученно вздохнула, теребя пальцами ткань, которую так и подмывало завернуть в пакет и унести домой. А потом — разреветься, увидев Нору Уэшвилл.

Увидев, как на нее посмотрит Тони.

Как посмотрит на любую разодетую (вернее выразиться: полураздетую) девчонку, и как никогда не посмотрит на меня.

— Ты, — Наташе удалось вложить в одно маленькое слово столько экспрессивности, что я моментально вынырнула из гнетущей воронки мыслей. Очевидно, ей многое хотелось мне поведать, да совесть не позволяла. Светлые глаза недобро блеснули. — Ты выделишься из толпы, где все будут выглядеть одинаково. Тебе идет это платье, Пеппер. Не говори глупостей.

Я покупала его, одновременно скрепя сердце и ликуя. Такое вообще возможно? В тот день я подумала, что у меня едет крыша, и придерживалась подобного мнения до сих пор.

Я влюбилась в эту конфигурацию легкости и нежности, покуда разум подсказывал, что я рискую сильно пожалеть, окажись на выпускном среди броских, пусть и под копирку, на конвейерный манер, и все же считающихся эталоном красоты девчонок. Впрочем, не в моем ли это было стиле? И я сейчас не только о платьях.

— Если ты начнешь грустить, то я — следом. Хочешь, чтобы я расстроилась? — Наташа пыталась поймать мой взгляд; ловя боковым зрением ее улыбку, я ценой самых упертых усилий не могла воспротивиться ее настроению.

Да и возразить мне было решительно нечего.

***

Порывы теплого, но сильного ввиду места нашего расположения ветра трепали короткие каштановые пряди. Просить Тони слезть с самого края крыши было бесполезно — у этого человека наблюдалась патологическая, нездоровая привязанность к взгромождению на любого рода возвышенности. Меня подобные обманные проникновения в полную офисов высотку на пересечении центральных улиц никогда не смущали: я любила фотографировать закаты, розовые облака и янтарно-рыжее солнце, царапающее шпили зданий. Даже Хэппи, опасливо озирающийся по сторонам и никогда не глядящий через невысокий бортик вниз, не без удовольствия шел за нами на очередную крышу.

Здесь всегда было по-особенному спокойно. Своеобразное уединение от будничной суеты и людей.

Стоит оторваться от земли на несколько метров, как стрелки на часах будто бы замирают и утрачивают собственную значимость.

— Вы тоже замечаете, как быстро стало лететь время? — он, казалось, устремил взор вниз, на машины, виднеющиеся с такой высоты буквально крошечными, мелкими точками, передвигающимися по узким линиям-улочкам, однако, заглянув через плечо, я обнаружила, что в руках Тони держал телефон.

На экране застыла фотография — Роудс и Хоган расположились в просторной гостиной перед широким экраном плазменного телевизора. Я помнила тот день; фактически — бывший давно, по ощущениям — словно с неделю назад.

Зачастивший ливень. По широким лестницам в холле Старков играют тени стремительно бьющихся о стекла капель, ретивыми дорожками стекающих вниз. Белые оконные рамы в человеческий рост дрожат от хлесткого ветра; за спиной раздаются приглушенные голоса Роуди и Хэппи — где-то там, внизу, в гостиной, они играют в приставку. Тишина и умиротворенность в доме кажутся неестественными, картонными на фоне разыгравшейся на улице стихии — живой и настоящей. Глядя на то, как беспощадно, со свистом рвет с идеально стриженых кустов листья, становится поистине жаль Джарвиса, которого к утру наверняка будет ожидать много садовых работ.

Желание потянуть тонкую позолоченную ручку велико, но я сдерживаюсь и просто смотрю на то, как вымощенные тропинки раскалывают появляющиеся лужи.

— Впервые такой сильный в этом году, — говорю, едва удается заслышать медленную, вальяжную поступь.

Тони отвечает не сразу — только поравнявшись со мной.

— А еще будто вчера праздновали Рождество.

Чужие пальцы мелькнули перед лицом, и в следующий момент раздался щелчок. Секунда — створки распахиваются с такой стремительностью, что я едва успеваю ретироваться назад, дабы избежать судьбоносного столкновения оных с собственным лицом. Тони мягко ловит меня за плечи, однако не отпускает — так и остается стоять в одном положении, позволяя спине прижиматься к его груди, а мне не особенно хочется отстраняться.

Я давно перестала понимать, что за греховный беспредел творился между нами, но в какой-то момент поймала себя на мысли, что нахожу мазохистскую угоду в этом диком чувстве, и почти не хочу пресекать, сродни данному, странные моменты. Почти. Лишь иногда я подолгу не могла уснуть, ворочалась на простынях и думала о том, что подобная неопределенность и политика негласности — не есть «нормальность», пыталась понять, какая ему от такого балансирующего на гранях «общения» выгода, и приходила к выводам, что пора с этим поканчивать, а утром он случайно касался пальцами моей ладони, потянувшись за ластиком, и все летело к чертям.

Никаких крайностей да выходок из ряда вон со дня рождения Брюса не случалось. Но и то, что происходило, нельзя было окрестить «ничем».

Теплые руки ненавязчиво обвивали мою талию.

Коль гореть, так уж гореть, сгорая?

Мы стояли в такой позе слишком долго, чтобы быть просто друзьями.

На волосах оседала мелкая морось, губы подрагивали от холода. Я вытянула руку и принялась наблюдать за тем, как крупные капли бьют о ладонь, да слабо подсвечиваются желтыми бликами — так отливала пара фонарей у въезда на территорию особняка. Затяжной — как летом; холодный — как осенью. Крючки, держащие тонкий дорогой тюль, периодически поскрипывали, едва ткань начинала истово метаться под завывающий аккомпанемент буйства природы.

— Люблю дождь, — прошептала, боясь то ли спугнуть момент, когда его губы уперлись в мой затылок, то ли — капли, стекавшиеся в углубление ладони и норовящие нырнуть навстречу аккуратному газону сквозь пальцы.

— Знаю, — прядь над ухом слабо колыхнулась от его дыхания.

Я вздохнула, гоня призраков воспоминаний, и плотнее закуталась в джинсовую куртку Тони, висевшую на мне, подобно мешку. Несмотря на то, что погода слишком скоро начала радовать весенним теплом, выходить на улицу в одном платье, не прихватив про запас плащ, оказалось затеей крайне неразумной.