Мое побережье (СИ)

— Как у нее дела?

Лицо Стивена разом мрачнеет.

— Трубку не берет. В школу сегодня не ходила, — его взгляд бесцельно скользит по толпе, среди которой ученики весело переговариваются друг с другом, смеются и что-то громко восклицают. — Если не ответит, заеду вечером. Спасибо, что сходила с ней, — добавляет после непродолжительного молчания.

Не знаю, что меня смущает больше: его странная благодарность или факт, что он обо всем знает.

«Конечно, знает», — тут же насмешливо ехидничает рассудок. — «Они ведь друзья, тебя это удивляет?»

«Нет», — хочу ответить, да вовремя спохватываюсь: окружающие могут не так понять. Нет, не удивляет. Кажется, в этом мире осталось слишком мало вещей, которые в состоянии меня эпатировать.

Этот учебный год слишком разительно отличался от мирного уклада, комфортного и привычного, когда мы были детьми и не заботились ни о чем, кроме собственных мелочных капризов. Кем мы становились сейчас? Кто бы ответил. Уже не дети, но еще не взрослые.

Сумасшедший баланс где-то посередине, бросающий из крайности в крайности.

Разные люди, начиная от Майка и заканчивая Роудсом, часто спрашивали меня, все ли в порядке. Очевидно, мое лицо выражало обратное.

Я лишь улыбалась и твердила: «Все хорошо», как если бы могла внушить это себе, и им тоже.

Кажется, они верили.

А я — нет.

========== 17. ==========

«Я научился скучать, мое побережье».

Я наконец-то купила шляпу.

Так и не найдя ответа на вопрос: «зачем она мне нужна?», а потом нервно и немножко невесело смеясь над тем, как порыв ветра в одночасье сдувает ее с головы и чуть ли не несет в лужу, говоря кричащей: «Лови ее!» Наташе: «Вот и вся жизнь у меня, как эта шляпа».

Неладную фетровую шляпу с широкими полями.

Возможно, она была мне самую малость велика — в конце концов, подобного типа головных уборов, чтобы выводить четкие умозаключения на сей счет, я никогда не носила, не считая парочки соломенных шляпок в недалекой юности, на отдыхе, которые всегда забирало в свои пенящиеся волны море; и, возможно, я в ней была похожа на гриб, однако Наташа задумчиво кивнула и вымолвила: «Знаешь, неплохо», и мой кошелек несколько опустел.

К слову упомянуть, мальчишкам она тоже пришлась по нраву. Тони даже попросил эксцентричную покупку «погонять»; а мы с Хоганом хохотнули и попросили его в скором порядке снять с головы дамскую деталь гардероба, ибо Старк напоминал мужчину далекой эпохи корсетов и запряженных лошадьми повозок, переодетого на манер леди и оттого наводящего на весьма своеобразные мысли.

Из-за дышащих в затылок, тем самым вызывающих нездоровую, нервную дрожь поджилок, экзаменов, времени на досуг не оставалось совершенно, но в те редкие дни, когда подготовка изводила меня настолько, что хотелось вышвырнуть учебник в окно, а мозг плавился от переизбытка информации, я посылала к черту все, что только можно было послать, и выбиралась с Наташей в город.

Раньше мне думалось, что близкое общение с девушками — это явление непостижимое для моего разума и несвойственное для моей жизни, как таковой, одолевала тревога, что с потенциальной приятельницей мне будет совершенно не о чем поговорить, ибо «типичная женская дружба» возникала в моем воображении как образ чего-то ванильного, розового и пушистого, где вы сидите в пижамах на девичнике, обсуждаете парней и новые туфли, нежничаете всеми допустимыми рамками приличия способами, придумываете друг другу «милые» прозвища, делитесь помадой и целуетесь в щеки на прощание, покуда с парнями, как правило, я всегда была своей в доску, не боялась «ранить» крепкой шуткой, болтала буквально о каждой вещи, окружающей нас, однако с Наташей того самого, ключевого «неловкого момента», связанного с вклиниванием в тему пресловутой «высокой моды», кою я не смогла бы поддержать, или клеймением ласковыми эпитетами при встрече, не произошло. С ней всего приходилось в меру. Она не оказалась тем «рюшевым шаблоном», который не интересовало ничего, кроме проблемы, что надеть завтра, не поправляла макияж каждые полчаса, но и не присаживалась на ближайшую лавочку с жестяной банкой пива, широко расставив ноги и зажав зубами сигарету. Наташа не представала изнеженной куколкой — в ней присутствовала глубокая, манящая и сильная женственность, которая била фонтаном в походке, во взгляде, в игривой улыбке или жесте, с которым она поправляла волосы. Манкость, харизма, энергетика — это восхищало. Завораживало. Даже если она была одета в простые джинсы и футболку за пять долларов.

Мне казалось, что мы слишком разные, чтобы найти общие точки соприкосновения, а, некоторое время спустя, я ловила себя на мысли, что у нас достаточно родственных черт для поддержания искренней, душевной беседы. Пусть от первых прогулок в груди ворочалось, не находя себе места, волнение, когда ты осознаешь, что не являешься той самой болтушкой и душой компании, которая смогла бы развернуть дискуссию о сыре так, что ты уйдешь домой с ощущением минувшего самого лучшего разговора в твоей жизни. Пусть было сложно заставить себя заполнить тишину хоть какой-нибудь ерундой, в то время как я предпочитала позицию молчаливого слушателя. Пусть. Постепенно я начала к ней привыкать.

К ощущению чужого плеча, прислонившегося к моему в очереди за пиццей, — небольшого, совсем не сравнимого с мужским, — к новому запаху духов, низкому голосу, внимательным зеленым глазам и сигаретному дыму, преследовавшему мои волосы до конца вечера.

Она никогда не красила ресницы в несколько слоев, чем столь часто грешили наши ровесницы, любила собак и ходила в увеселительные заведения в длинных гольфах поверх капрона, коротких платьях и вязаных кофтах на несколько размеров больше положенного. У нее был персиковый блеск для губ и белая болонка Салли. Ее отец говорил на ломаном английском, а книжные шкафы в гостиной — сплошь обставлены литературой русских классиков. В ее комнате с желтыми, испещренными мелкими розовыми цветочками, обоями, и большой, двуспальной, застеленной кружевным покрывалом да разномастными очаровательными подушками, кроватью, висел на стене рисунок — портрет Наташи, вышедший из-под руки Роджерса.

Мы ходили в бар, где играла какая-то местная группа, и по окончании вечера я переобувалась в ее туфли на высоком каблуке, делясь собственными балетками, ибо она передвигалась с видимым трудом, натерев ноги. Обувь жала, а мои тапочки болтались на ее маленькой стопе и с шаркающим звуком плелись по асфальту, но происходящее почему-то вызывало глупую улыбку.

Она избегала разговоров о своей проблеме. Я не настаивала; только старалась не совсем умело забалтывать ее, тем самым не позволяя слишком часто прикладываться к яркому коктейлю со спиртным.

Мне с ней было… комфортно? Сидя под тусклым светом ламп и листая пестрящее на напитки и обделенное разнообразием съестного составляющего меню, я не могла не принимать во внимание, что наслаждаюсь ее компанией и совсем не претворяюсь, не прячусь в скорлупу и выставляю всю себя, как на ладони. Следствием чего это можно считать? Не знаю. Да и нужны ли какие-то объяснения, если ты понимаешь, что встретил человека, не имеющего ничего против тебя настоящего? У Наташи имелась собственная линия поведения: она никогда никого не осуждала и придерживалась позиции, что каждый вправе жить в соответствии с теми установками и предпочтениями, кои ему близки, и нормально все: начиная от вкусов по отношению к одежде и заканчивая вопросами интимного характера, если человеку в создаваемых им условиях комфортно, и если что-либо происходит с обоюдного согласия — касаемо связей с окружающими. Не злословить о чьем-то выборе — вот это истинная феноменальность.

А еще именно с ней я совершила одну из самых, как принято считать, важных в жизни девушки покупок. В середине апреля мы выбирались в Беллингхем — присматривать платья к выпускному.

Выманить у Майка деньги было несложно — сложным оказалось уложиться в эту сумму, когда в глазах рябило от разномастных нарядов, сидящих на заманивающих в двери очередного магазина манекенах.