Мое побережье (СИ)

Я помню, как нашему трио было тяжело на порах лет пятнадцати — в эти годы ему рвало крышу особенно сильно. Они с Хэппи даже прекратили контактировать: Хоган говорил, что «просто не может больше это терпеть». Я пыталась их помирить, однако бестолку; лишь время расставило все по местам. И только Тони, кажется, до сих пор с трудом вспоминает те дни, возможно, так до конца и не оправившись от осознания реальной шаткости отношений и мира вокруг — демонстрировать слабости не в его стиле, но факт, что он стал более замкнутым, бросался в глаза тем, кто видел его каждый день.

Почему кто-то считает, что имеет право судить, будто он не заслуживает такого же количества любви, верности или дружбы с другими людьми так же, как любой человек на Земле? Он социопатичен, но не бессердечный эгоист. Ему свойственен ряд расстройств, но он не козел, для которого не существует ничего святого.

Да, у Тони есть некоторые проблемы с взаимодействием с окружающими. Я не понаслышке знаю, как это сложно понять, но причин, по которым для него проблематично поддержание дружеских отношений или придерживание некоторых элементарных неписаных социальных норм, хватало; среди подобного были как трудности в банальном представлении альтернативных результатов ситуаций и предсказывании, что в дальнейшем может произойти, несущие в себе осложнения, сродни затруднениям в моделировании последствий неловко упущенного слова в адрес близкого человека, так и в интерпретации мыслей, чувств и действий других людей — едва заметные послания, которые передаются через мимику и язык тела, часто оказывались им упущены.

Грустный парадокс привычного для других образа и насущного.

А еще печальней становилось от того, что я сама, бывало, так зацикливалась на собственных обидах и уязвленности, что примыкала к лагерю «мнения большинства».

На осознание этого ушло, к сожалению, слишком много дней.

Февраль вступал в свои права.

Я поворочалась на кровати и перевернулась на другой бок, подтянув к груди колени и прижав справочник по физике поближе.

Шел двадцать восьмой день нашего «молчания». Или двадцать девятый — я прекратила считать сутки на семнадцатом.

Интересно, как долго можно врать самой себе о всяких мелочах, связанных с определенным человеком? Регулярно саму себя убеждать, что это — отлично, что все, бывшее между нами, постепенно тлеет, подобно уголькам в костре на том пляже, где меня «поймал» на берегу Киллиан.

В горло толкнулся колючий ком, который никак не удалось проглотить. Я плотно зажмурилась, пытаясь не замечать фотографию на книжной полке и не думать о том, какой процент моей вины был в том, что все так вышло.

Не думаю, что в жизни уместно четко дифференцировать людей на праведных и грешных.

Взаимное непонимание — самый страшный камень преткновения, на который только могут наткнуться те, кто по-настоящему дорожит друг другом.

***

Показавшееся было солнце не радовало. Предпоследние парты оказались занятыми; мне пришлось занять первую, на первом ряду, и для верности заткнуть уши наушниками — если и быть раком-отшельником, то по полной программе.

Забавно разнятся представления о подростковых годах, впитываемые нами из многочисленных фильмов, и реальность: мы ждем, что вокруг нас всегда будет кружиться толпа друзей, с которыми никогда не заскучаешь, воображаем себе тайные побеги из дома под покровом ночи, первый поцелуй с крутым парнем из футбольной команды, поездки за город, вечеринки, беззаботность и шуточки, понимаемые только самыми близкими. На деле все оказывается куда прозаичней: изоляция от общества в минуты грусти, бесконечная меланхолия, попытки сбежать от реальности в собственный мир грез, отсутствие мотивации к учебе, упадок сил, ранние подъемы, заключение в городе, от которого тошнит, держание затапливающих с головой эмоций внутри и уткнутые в телефон носы, ибо все, что нам остается — зависать в интернете в ожидании наступления лучших годов жизни. Которые почему-то упрямо не дают знать о своем приближении.

Ей-богу, я бы не заметила появления Роджерса, если бы он не тронул меня за плечо:

— Привет. Не сильно отвлекаю?

— А, нет, нет, — постаралась вытащить наушники быстро, но в итоге запуталась пальцами в проводах. Как обычно. — Извини, все нормально, я не занята.

Только сейчас я увидела в его руках большую желтую папку, из которой торчали слегка потрепанные уголки листов. Роджерс мерно постукивал по ней пальцами.

— Хотел спросить, ты по истории будешь доклад писать?

Вопрос застал врасплох, и в мою голову не сразу пришло осознание предмета, поднятого им на прения. Честно говоря, я думала над сим типом работы — кто знает, как сложится триместр; лучше, если возможности позволяют, конечно, подстраховаться с дополнительной хорошей оценкой, но моя лень грозила достичь тех размахов, при которых руки до самостоятельной работы, как правило, доходят редко.

— М-м-м, — двадцатый век всегда увлекал мой ум и сердце; я рассматривала перспективу выбрать что-то, вроде становления хиппи-культуры или обзора величайших рок-групп второй половины столетия, но всерьез задуматься об этом не успела, — да, возможно, а что?

Уголки желтой папки стукнулись о мою парту.

— Просто ты единственный человек из всех моих знакомых, кто, насколько я знаю, увлекается этим. Остальные, кого не спрошу, говорят: времени жалко, не интересно, — он рассеянно пожал плечами. — Вот и подумал, может, ты захочешь поработать с кем-то, — замялся, словно бы чуть смутившись, — в паре?

— Здорово! — видимо, искреннего энтузиазма в ответственной реплике Стив не ожидал, а то и вовсе принял сказанное за сарказм — лицо его выражало оторопь и сомнение. — Тебе какие темы нравятся? — постаралась увлечь его актуальными вопросами.

— Ну, недавно… я присяду? — он кивнул в сторону стула.

— Конечно, я все равно одна сижу.

Увесистая папка разместилась на середине стола, а от оказавшегося в непосредственной близости Роджерса пахнуло приятным свежим ароматом.

Не сравнить с тем, от которого буквально выносит мозги.

— Недавно я читал «В дороге» Керуака, — он достал несколько листов, испещренных мелким шрифтом, похожих на статью, — и подумал написать что-нибудь о битниках…

— Пятидесятые? — далеко ушел; я не удержалась: — Ты предал свои любимые свингующие двадцатые?

— Эй, — он постарался состроить хмурую мину, но вдруг рассмеялся и едва не подавился сосательной конфетой, — я попросил бы.

Я забрала у него листы, чудом сдержав порыв похлопать по спине — он все же не Хэппи, рядом с которым можно быть «своим парнем», сидя с раздвинутыми ногами или слизывая с руки соус от пиццы, тем самым теряя лицо леди.

Эпиграф венчала цитата Амири Барака:

«Так называемое поколение битников представляла группка людей разных национальностей, которые пришли к выводу, что современное общество — отстой».

Отлично. Значит, займемся этим в симбиозе: он начнет с битников, а я логически перейду к хиппи.

— Где ты нашел эти статьи?

Удивительный человек: ему хватило одного взгляда, чтобы я поняла, насколько очевидным и глупым оказался вопрос.

— В библиотеке, конечно.

«Папа, это — Стив, мы будем наверху», — я не думала о том, как звучат мои слова, хватая Роджерса за рукав, едва он успел снять куртку, и таща наверх.

Опрометчиво, разумеется, но все то время по пути к дому, трясясь в школьном автобусе, мы с ним так нешуточно увлеклись обсуждением грядущей работы, что успели несерьезно, но горячо поспорить, и ныне я спешила зайти в интернет и убедиться в собственной правоте. К сожалению, взяла ничья — мы оба ошиблись в обозначении исторического деятеля, кому принадлежала ставшая камнем преткновения цитата.

Роджерс выглядел откровенно сметенным. По сторонам не зарился, но осматривался медленно и внимательно; прохаживался вдоль книжных полок, скрестив руки на груди, из-за чего казался еще шире, чем обычно, изредка чуть склонял голову, очевидно, вглядываясь в названия.