Вензель твой в сердце моем...(СИ)

— Но если делать выбор приходится, любовь или дружба, как выбрать? Ведь и то, и другое важно!

— Вопрос здесь лишь в том, что человек считает верным. И кого ставит выше — друга или любимого.

— Если любимого, это плохо?

— Кто знает. Если мужчина любит, его невозможно увести.

— Значит, меня всё же можно простить?..

— А вас уже простили. Обоих. Точнее, вас и не ненавидели. И кстати, с Вас еще два евро: у нас со вчерашнего дня повысились цены.

— Грабеж…

Бармен усмехнулся. Убрав в кассу деньги обеих клиенток, он отвернулся от девушки и, глядя куда-то мимо гитариста, тихо, не обращаясь ни к кому, произнес:

— Только люди, умеющие прощать от души, могут искренне улыбаться.

И струны вздрогнули, соглашаясь с человеком, улыбавшимся пустоте.

========== По вехам памяти (Фон) ==========

Серое небо рваными тучами нависало над иссушенной летним зноем землей. Черной паутиной оплетали его дрожащие от потоков электричества провода. С мерным гулом провожали они улетавших ворон, так и не решившихся присесть на черную, странно пахнущую резину. Словно кого-то решили казнить, но электрический стул дал осечку. Воздух наполнялся ароматами озона, долгожданной прохладой и гулом линии электропередач. Рассекали небо вдалеке бледные, смертельно усталые вспышки молний. Ревела, вглядываясь в серое небо, не менее серая, безликая, стылая река. С самого утра по небу бродили тучи, с самого утра ветер заплетал в проводах древние заунывные мотивы, с самого утра река теряла последние крохи тепла, всё больше напоминая своих северных собратьев, опасавшихся встретить день, когда сын Фенрира поглотит луну. И только мост, высокий, бетонный, с толстыми, изрытыми мелкой сетью трещин поручнями, казался чем-то незыблемым в этом изменчивом, словно готовом сорваться в пропасть мире. Этот мост безразлично отражался в реке, она безразлично отражала небо. Небу же не было дела вообще ни до чего. И оно пустым взглядом мертвых глазниц-облаков смотрело куда-то вниз. Наверное, в никуда.

Мужчина в алом традиционном китайском наряде быстро шел по тропинке, вытоптанной босыми детьми, любившими играть у бурной реки. Черные подошвы тряпичных туфель скользили по иссушенной земле, не взметая в воздух ни пылинки. Словно призрак ступал по воздуху, притворяясь частицей жизни. Взгляд пронзительных черных глаз смотрел прямо вперед, не задерживаясь ни на угрюмом небе, ни на раздосадованной воде, ни на спокойном мосту. А ветер терялся в волосах цвета воронова крыла, пытаясь вырвать их из туго затянутой косы и превратить в плотный занавес, стелющийся по плечам. А может, и не только, ведь превратить мужчину лет двадцати с глазами старика в призрака Садако ветер тоже мог захотеть… А мужчина всё шел вперед, глядя на точку, важную во всей вселенной лишь одному ему. На белую ткань, словно парус игравшую с ветром, на длинные черные волосы, застилавшие бледное лицо, на тонкие серебристые полосы, опоясывавшие худые, словно тростинки, руки. А может, на босые ноги, словно нехотя стоявшие на изгрызенном временем бетонном парапете?

Мужчина старался идти быстро, но не привлекать внимание девушки, застывшей на мосту, словно мраморное изваяние — прекрасное, но уже не живое. Он отмерял секунды ударами собственного пульса и вслушивался в монотонный вой ветра, стараясь угадать, в какой миг тело девушки решит обратиться в прах. А провода безразлично гудели, знаменуя победу века двадцать первого, с его техническим прогрессом, над исковерканным временем старым мостом и глупыми людьми, решившими подчинить себе всё вокруг.

— Ох… — донес ветер ничуть не грустный голос. Задорный. Слишком контрастирующий с самой сутью вздоха.

«Пора», — переливом колоколов зазвенела грустная мысль в висках мужчины.

— Ах… — бледные руки взметнулись к небу. Зазвенели браслеты на тонких запястьях.

Мужчина мчался к мосту изо всех сил, не слыша шепота ветра, говорившего, что не стоит так гнаться за поимкой чего-то… Ведь ветер может не захотеть тебе его отдавать.

«Дилинь-дилинь», — пели цыганскую песнь серебристые полосы металла, сталкиваясь в воздухе. А руки девушки выписывали странные пируэты, словно она играла с ветром, плела из него узор.

Мужчина оттолкнулся от берега, коснулся черной подошвой тряпичных туфель бетонной опоры моста, оттолкнулся вновь. Еще секунда, и мозолистые, крепкие пальцы с загорелой, натруженной кожей вцепились в край моста. Алой тенью взлетело спортивное тело, словно подхваченное воздухом, и мужчина замер на парапете. Шаг. Еще один. И он застыл рядом с незнакомкой. Но с незнакомкой ли?..

— Ох… — прошептали потрескавшиеся искусанные губы.

— Не стоит, — ответил человек в алом. — Что бы ни случилось в твоей жизни, подумай над тем, что ты упустишь, сделав шаг.

— Так и знала, — прошелестела бледная девушка лет восемнадцати и раскинула руки.

«Звяк», — сказал серебристый металл. Щелчок пальцев заставил ее возможного спасителя вздрогнуть. «Топ!» — босая ножка, слишком маленькая, нет — слишком крохотная для того, чтобы быть настоящей, ударила по холодному бетону.

— Кто ты? — голос мужчины не дрогнул, но его глаза, обычно спокойные, на секунду сказали небу, что не хотят верить увиденному.

— Ах… Какой дивный вечер! Словно над Великой Стеной проносятся вихри из стрел!

И снова дрожь. А в черных глазах покой начал медленно умирать, словно и не жил никогда. Ведь много рождений назад душа, запечатанная в теле китайского мастера рукопашного боя, видела град из стрел, обрушившийся на Стену его Великой Империи.

— Кто ты?.. — а голос всё так же спокоен, ведь сотни смертей, перерождений и новых потерь научили его обладателя не верить в чудеса, а создавать их.

— Как поет ветер… Будто колокольный звон разливается по деревеньке. Только монголы не скачут на нас, да вместо стали сверкает река.

Вздрогнули мозолистые, натруженные пальцы. Зашуршала подошва по серому парапету. А в глазах мужчины вспыхивали дома, сожженные монголами, да тянули поминальные песнопения в его ушах старухи с беззубыми ртами, выплакавшие давно все слезы.

— Кто ты?! — упрямо повторили губы, не желая слушать разум, хоть он настойчиво твердил, что знает ответ.

— Как чудно бежит вода по камням. Словно Нил разливается по бескрайним полям, снося всё, что встретит на своем пути. Лишь дети не роняют слезы в эту воду…

«Дзынь!» И щелчок. «Топ!» И поворот! Резко, грациозно. Плавно и изящно. Руки вверх — замереть. Притопнуть крошечной ножкой, на которой сложно даже стоять. Юбка — как парус, за ширмой волос не увидеть лица. Словно Садако вдруг решила станцевать на раскаленных углях. «Топ!» Поворот. Красиво или отвратительно? Опали руки безвольными плетьми, покачнулось тело, описывая полукруг. Девушка схватилась за голову.

— Ох…

И снова руки взлетели к небесам, словно лишенные оперения крылья огромной птицы. «Звяк», — шепнули браслеты, и мужчина ответил им:

— Я знаю, кто ты…

— Ты помнишь, как мы пили медовуху за круглым столом и клялись Одину победить врага?

— Помню.

Девушка покачнулась. «Ох», — пропели ее браслеты, вторя сбивчивому, надрывному дыханию.

— А теперь твое имя «Фон». И ты уже не помнишь ни мое, ни свое первое имя.

— А Вы помните?

«Ах», — столкнулась бледная кожа с острыми камнями, застывшими навечно в сером монолите. Небо полыхнуло белым, содрогнулась земля от жажды, моля струпья-тучи о пощаде.

— Скажи, Фон, за что мы боролись тогда, в Италии? За Гарибальди или за свою веру? Зачем радели о взятии Бастилии и помогали революционерам Франции? Для чего в Германии спасали ведьм, приговоренных к сожжению, когда епископ устраивал облавы в наших землях? Мы были героями, Фон? Или мы просто так жаждали мира, что помогали войне?

Тишина не ответила девушке. И браслеты ее не зазвенели. Лишь вода да ветер пели им одним известную мелодию. Мелодию, взывающую к памяти времен. Серым шелковым покрывалом, изъеденным молью, накатывала река на подернутые тиной замшелые камни. С грохотом ударялась она об опоры моста, словно мечтая свергнуть их в небытие. По иссушенной, чахлой траве скользил воздух, пропитанный наэлектризованным запахом озона, и вторили его дыханию дрожавшие черные провода. А птицы уже не подлетали к этой сети, таящей в себе смерть, и лишь искоса смотрели порой в ее сторону, будто проверяя — не кажется ли им, не застыли ли провода навечно, не обманула ли их дрожь ветра?