It Sleeps More Than Often (СИ)

***

Лоренц дорисовывает уже третью розочку. Он пьян, разомлел от тепла радиатора и навеянных лирической непогодой романтических фантазий. Он не сразу замечает, как загорается экран смартфона, поставленного на беззвучный режим. Он даже не хотел протягивать руку, чтобы взять аппарат и проверить: что там? У него нет настроения ни на что. Но епископ не может позволить себе необязательность. Когда речь идет о службе, капризам и попустительствам места быть не должно. Если бы Лоренц был хоть каплю лояльней к себе, он бы никогда не стал тем, кем он стал. И с горьким выдохом томного сожаления он вводит пароль для разблокировки экрана: сообщение от неизвестного абонента. К пустому окошку текстового сообщения прикреплена фотография… “Обними так, как женщина ластится к мужчине, когда хочет ласки…”.

Блокнотный лист комкается твёрдыми пальцами и летит в мусорную корзину. Ему суждено навсегда остаться бумажным саркофагом для трёх неподаренных розочек.

========== 15. После бури ==========

Пауль стоял бы в проёме до рассвета — он будто выбыл из времени, а пространство вокруг ограничилось широким створом старинных дубовых дверей в меллической окантовке. Его взгляд сросся с тем, что он видит там, за рядами высоких скамей: двое людей, обнимаясь, насмехаются над ним, выуживая самых скверных червяков из глубин его сердца. Сам того не замечая, он стоит, прижав правую ладонь к левой части груди. Эти двое за скамьями закинули гарпун и попали прямо ему в грудь. Он бы смотрел на них и смотрел, но вдруг они перестали обниматься. Отстранились друг от друга — не резко, не с отчуждением или неприязнью, вовсе нет: они ведут себя так, словно взяли передышку… Пауль вдруг начинает соображать. Стараясь двигаться как можно тише, он разворачивается на каблуках старых прогулочных туфель — Нойхаус покидали в таких попыхах, что он даже не успел подобрать подходящей обуви — и шлёпает прочь, пытаясь не задирать высоко ноги, чтобы не забрызгать брюки грязью, чтобы не выдать своего присутствия звуком шагов. Церковный двор опустел — как только тело увезли, местные пошатались по округе ещё с полчасика, да и разошлись по домам. Сейчас Рюккерсдорф напоминает сам себя в свои самые мрачные ночи. Пауль не знает почему, но ему здесь не нравится. Деревня, за последние три года ставшая почти родной, вдруг увиделась ему чужими глазами. Всё вокруг знакомо, но как-то чуждо. Чувство, будто тебе вживили чужие воспоминания, или даже наоборот — твои воспоминания вживили чужаку, и он теперь не знает, что с ними делать. Пауль чужой. Он никому не нужен. Раньше, в минуты горестных раздумий, он всегда напоминал себе, что у него есть Шнай. Настал день, когда это утешение больше не работает. Пауль почти осязает, как Шнай, обратившись сыпучей субстанцией, утекает из его ладоней, просачиваясь сквозь пальцы и растворяясь в хлюпающей под ногами жиже. “Пауль, у тебя волшебные руки…”. И они Кристофа не удержали. Его, Кристофа, украли, переманили, завербовали. Он и думать забыл о своём Пауле, с головой нырнув в омут новых ощущений, утопая в бездне неведомого. Для того, чтобы тонуть в объятьях монашки, Пауль не нужен — он неактуален, просрочен, негоден. Проклятая монашка… Пауль сжимает кулаки с такой яростью, на которую только способен — фантазии рисуют перед ним сцены жутких расправ господина епископа над мерзкой ведьмой. А он ведь говорил, намекал, предчувствовал, этот господин Лоренц. Редкой прозорливости человек. Он видел её насквозь, и теперь уж точно: она доигралась. Пауль пока не знает, чем грозит Катарине посягательство на его Шная, но надеется, что как минимум — аутодафе.

Вернувшись в дом Шнайдера, Пауль уничтожает свидетельства своей прогулки — пускай Кристоф думает, что всё это время он смиренно дожидался его дома. Незачем ему знать о том, что видел Ландерс. Пауль моет обувь и ставит сушиться в углу прихожей, снимает мокрое и бросает в корзину с грязным, а сам надевает что-то из шнайдеровского. В одежде Кристофа он утопает: и штанины домашних брюк, и рукава домашнего свитера приходится закатывать. Пауль умывается и долго вглядывается в своё отражение в зеркале над раковиной. Он смотрит себе в глаза, наблюдая, как зрачки сперва сужаются от яркого света электрической лампочки, затем расширяются, заполняя тьмой чуть ли не всю карюю радужку. Тьма в глазах… Глаза — зеркало души. Пускай. Кристоф всё равно слишком занят собой — подобных мелочей, таких незначительных изменений в друге он и не заметит. Пауль продолжает вглядываться в отражение — он ждёт, когда лицо высохнет. Не хочет его вытирать — пусть само сохнет. А ведь он раньше и не обращал внимания, сколько же у него морщинок. Откуда столько, в его-то годы? Две глубокие черты у губ, множество рассыпанных веером лучиков вокруг глаз, пара вертикальных заломов на переносице. Будто Пауль всю свою недолгую жизнь только и делал, что думал, плакал и смеялся. Так рано постарел… А ведь совсем и не жил. Лицо давно высохло, а в замке́ входной двери поворачивается ключ.

— Пауль, ты в ванной? — отворив дверь, Шнайдер нос к носу сталкивается с другом. От Шнайдера пахнет какой-то сыростью, даже с гнильцой — наверное, это от монашки. Подцепил от неё, провонял весь. — Ты в моём?

— Ты против? — речь об одежде. В любой другой раз Пауль выбрал бы нестиранную — ту, что пахнет Кристофом. Сегодня он вытащил пару вещичек из самых глубин комода — от них всё ещё повеивает стиральным порошком, и немного — снадобьем от моли. Что угодно, лишь бы не запах Шнайдера.

— Не злись, глупый, я просто так спросил, — Шнайдер счастливо улыбается и тянется, чтобы обнять друга.

— Помойся, Шнай, от тебя воняет, — поднырнув ему под руку, Пауль уворачивается от объятий и убегает в гостиную.

— Но я же час назад всего мылся… — шепчет обескураженный Кристоф, обращаясь скорее к себе — ведь виновника его замешательства и след простыл, и он вряд ли его слышит.

— Всё равно вымойся, — кричит Пауль из гостиной. Он всё слышит.

Пока Шнайдер моется, Ландерс успевает удалить отправленное сообщение и постелить себе на диване в гостиной.

— Что это? — зайдя в комнату, Шнайдер вновь удивляется. Что-то не так с его другом… — Разве ты не ляжешь со мной? В спальне кровать удобнее.

— Нет, — коротко отрезает Пауль. — Мне нужно отдохнуть, и тебе — тоже. Завтра на рассвете я возвращаюсь в Нойхаус.

Даже не пожелав другу спокойной ночи, Пауль щёлкает кнопкой выключателя напольного торшера и утыкается носом в спинку дивана, дав понять, что вечер окончен.

Прикрыв дверь спальной, Шнайдер усаживается на своей кровати, не очень-то и большой, но такой уютной, такой привычной. Странности друга не долго владеют его мыслями, уступая, вслед за мыслями о покойном Майере, место для чего-то поинтереснее: стоит ему прикоснуться расчёской к волосам, как события недавнего прошлого касаются его вслед за расчёской. В этом ведь не было ничего неподобающего, не было? Никакой греховности, просто дружеская поддержка. Люди ведь обнимаются в знак поддержки, правда? Пауль его обнимает, сестра обнимает, племянники… Ну и что, если даже Катарина — чужая женщина? Она ничья, она всем чужая. Ну и что, если даже и возведённая в сан? Они просто дружат… Может быть. Но почему тогда Кристоф так взволнован? Всё дело в ощущениях — они были воистину странные. Её плечи такие узкие, а талия — ещё у́же. Кристоф так боялся сделать ей больно, он почти воочию представлял, как крошит хрупкие косточки, перемалывает их своими неумелыми руками. Но женщина оказалась крепкой, неожиданно крепкой. Не такой, как он, конечно — в её теле нет упругих и объёмных мускулов. Но тем не менее она не раскрошилась, даже напротив — прижалась крепче, позволив ему сквозь слои одежды почувствовать её мягкую грудь. Такая мягкая, такая маленькая, Шнайдер смог бы без труда накрыть одну своей ладонью. А другую — другой своей ладонью.

Кристоф соскакивает на пол и, опершись локтями о край кровати, принимается молиться. Распятие напротив — приехав в этот дом, Шнайдер постарался устроиться по-привычному. Распятье над кроватью было в его комнате в кампусе, также было и в его отчем доме. В детстве, он помнит, пока он молился, мама подглядывала за ним, думая, что он маленький и ничего не замечает. Сейчас же за ним не стои́т никого — даже Пауль, его ангел-хранитель, как будто отстранился. Шнайдер борется молитвой с наваждением. Нет, если одно лишь дружеское объятие способно заставить его так страдать, больше он подобного не допустит. Никаких объятий.