It Sleeps More Than Often (СИ)

Заприметив через витринное окно кофейни профессора, прибывшего из Мюнхена в сопровождении своей дочери, Катарина переступает порог заведения и тут же оказывается по другую сторону мироздания. Мир трупов, интриг и шантажа сменяется миром кружевных скатёрок, горячего шоколада и присыпанных кокосовой стружкой свежих бисквитов.

========== 16. Столкновение ==========

Спустя полтора часа Катарина покидает кофейню и решает пересечь Ратхаусплатц напрямую, чтобы поскорее добраться до Ратуши. Ей сразу же приходится пожалеть о принятом решении: площадь уже заметно омноголюдила, и кроме туристов и местных жителей, под влиянием долгожданной хорошей погоды выбравшихся в центр города на прогулку, группки манифестантов тоже разрослись, а колориту всему этому разномастному собранию добавляют то там, то здесь мелькающие кислотно-жёлтые жилеты сотрудников полиции. Молодой женщине в одеянии, выдающем её принадлежность к одному из лагерей, не долго удаётся прогуливаться незамеченной. По пути к Ратуше она насчитала в свой адрес три скабрезных выкрика, пять одобрительных и несколько десятков молчаливых заинтересованных взглядов. То ли ещё будет — заседание пройдёт в одном из конференц-залов, и кроме заявленных выступающих на него аккредитованы местные журналисты и представители общественных организаций, а трансляция будет передаваться в интернет в онлайн-режиме, и многочисленная публика, собирающаяся следить за дебатами прямо на площади, уже ждёт начала представления.

Катарина подходит к служебному входу как раз в тот момент, когда у него тормозит служебный автомобиль епископа. Лоренц сегодня сам на себя не похож: он в чёрной сутане с лиловой окантовкой, множеством лиловых пуговиц и ярким кушаком, сверкает на всю округу лиловым же пилеолусом, и не только чёрный цвет выдаёт его настроение, но и непробиваемо серьёзное выражение лица. Публика привыкла видеть его вечно улыбающимся и раздающим шуточки направо и налево, и такая смена образа не укрывается от взглядов немногих журналистов, которым удалось проскользнуть ко входу сквозь заслон охраны.

— Господин епископ, прокомментируйте сообщение о смерти беглого отца Майера, — самая бойкая из нескольких представителей прессы подлетает к нему с микрофоном, и даже она смущена тяжестью взгляда, которым он её одаривает.

Жестом приказав охране не преграждать журналистке путь, он лишь сухо выдаёт:

— Без комментариев. Чуть позже мы созовём официальную пресс-конференцию и ответим на все вопросы.

— Но Вы подтверждаете гибель… — не унимается журналистка, однако Лоренц уже исчезает в дверях, оставляя ту растерянно таращиться ему вслед.

Катарине страсть как не хочется заходить в те же двери, но останься она ещё хоть на минуту на улице, и расстроенная журналистка за неимением рыбёшки покрупнее возьмёт в оборот и её, и чтобы избежать встречи с прессой раньше времени, сестра, сверкнув служебным пропуском и кивнув расступающимся перед ней охранникам, заходит в здание Ратуши.

Лоренц ждёт её, рассевшись на одном из изысканных диванчиков в центре просторного прохладного холла. Завидев монахиню, он что-то шепчет своей свите, и те моментально испаряются, оставляя его одного.

— Как же так, сестра, — начинает он издалека, — я думал, мы с Вами в одной лодке, а Вы, оказывается, даже не считаете нужным информировать меня о самых важных вещах, — затягивает он старую песню, но сестра и не думает отвечать, а он и не ждёт ответа.

Жестом указав на место рядом с собой он приглашает её присесть. Диванчик выполнен под старину, а может он действительно старинный, но претерпевший уже такое множество реноваций, что старины за новенькой обивкой и гладкими полированными подлокотниками уже не углядеть.

Стараясь унять предательскую дрожь, Катарина усаживается рядом.

— Профессор Гессле скоро прибудет, монсеньор.

Он молчит, она тоже. Молчание затягивается и становится неудобным. Катарине хотелось бы, чтобы кто-то его нарушил, кто-то со стороны, способный отвлечь внимание епископа на себя. И Господь внемлет её молитвам, да так, что она тут же сожалеет о неосмотрительно допущенном желании. В дверях появляются Шнайдер и Ландерс. Шнайдер явно волнуется, он теребит пуговицу на пиджаке нервными пальцами, но лицо его светло. Чего не скажешь о Ландерсе — завидев монахиню, тот становится мрачнее тучи и показательно отводит взгляд, даже не наградив женщину дежурным приветствием.

— Сестра, скажите, как мне реагировать на вопросы насчёт отца Майера, — сходу атакует Кристоф, и Катарина рада ему. Вместо сестры отвечает сам епископ:

— Никак не реагируйте. Говорите, что следствие идёт, и полиция не разглашает промежуточных результатов. Мы должны пресекать любые попытки увести разговор в сторону от основной темы. Не забывайте — собрание посвящено передаче права на аренду площадей у Центра международной торговли. Помните об этом!

Игнорируя сердитые взгляды Лоренца и Ландерса, Катарина встаёт и увлекает отца Кристофа в сторону — ей необходимо прощупать, насколько он стабилен. Оставшись с епископом наедине, Ландерс не знает куда себя деть: то мнётся с ноги на ногу, то закусывает губу. Наконец Лоренц поднимается и сам подходит к нему, отчего Пауль забывает, как дышать.

— Спасибо за солидарность, отец Пауль, — шепчет епископ ему на ухо, и от такой близости этого великого человека щёки Ландерса вспыхивают то ли от смущения, то ли от гордости. — Я никогда в Вас не сомневался.

Лоренц удаляется: прибыли настоятели собора Девы Марии и церкви Святой Анны — крупнейших церквей Аугсбурга, и он должен их поприветствовать. Ландерсу о многом хотелось бы расспросить: о том, например, схлопотала ли блудливая монашка по заслугам, и какие санкции ей грозят за недостойное поведение, но он прикусывает язык. Ему за себя стыдно. Он ненавидит Катарину всей душой, а ещё он ненавидит это чувство: нанависть делает его плохим человеком, гораздо более плохим чем тот, кем он является, когда коротает ночи за сочинительством любовных сонетов запретного содержания. Пауль знает, что он плохой, и он не хочет быть совсем уж плохим, но ненависть сильнее него.

***

За полчаса до начала мероприятия всех делегатов просят занять свои места в конференц-зале: две трибуны, два длинных стола условно выделены на условной сцене, две стороны — по числу сторон конфликта. В центре председательствует сам мэр, а зал до отказа набит журналистами и официальными лицами. Убедившись, что все участники готовы, мэр лично объявляет начало слушаний.

Вступительное слово он передаёт сам себе — он из тех, кто живёт по принципу “Хочешь, чтобы дело было сделано хорошо — сделай его сам”. За это одни называют его затычкой, которая впору каждой бочке, другие — напротив, восхищаются феноменальной трудоспособностью и смелостью брать на себя единоличную ответственность за происходящее в городе. А ещё мэр не любит юлить. Отсутствие дипломатического такта — ещё одна особенность, за которую его одни бранят, другие превозносят. И, следуя привычке, градоначальник честно высказывает своё недовольство сложившейся ситуацией. Наверное, вступительная речь была призвана сгладить уровень взаимной неприязни противоборствующих сторон, но мэр неожиданно для себя добился противоположного эффекта.

— Сперва Вы втихаря прокручиваете делишки со своим другом епископом, передавая ему право на аренду площади под торжества и даже не считая нужным поставить нашу общину в известность, а потом, видите ли, сожалеете о сложившейся ситуации? Если бы не повальная коррупция и панибратство — сожалеть было бы не о чем! — первый выпад принадлежит молодому мулле*, судя по виду — выходцу то ли из Алжира, то ли из Туниса.

— Господин Салах, если Вам угодно обвинить меня в коррупции, добро пожаловать в суд и продолжим беседу там! А если нет — то высказывайтесь по делу, избегая эмоциональных выпадов, — отвечает мэр: он не привык отмалчиваться, когда тапки летят в его сторону. — А сейчас пускай выскажется господин епископ Кристиан Лоренц, ведь вопрос, судя по всему, предназначался ему.