Окутанная тьмой (СИ)

— Она не дышит, — прерывисто выдыхает иксид, тут же глубоко вдыхая свежий воздух, но легче от этого не становится, — всё вокруг пахнет тошнотворно-сладко, заставляя его отворачиваться, прикрывать лапкой нос. Чтобы только не видеть, чтобы только не слышать, чтобы только не чувствовать, чтобы только убедить самого себя, что всё происходящее, — нереально.

Она не слышит ничего, потерявшись в темноте, которая мягко обволакивает её и снаружи, и тихо, незаметно пробирается в самые дальние уголки души, заполняя всё собой. Сердце единственным гулким ударом сжимается, принимая мрак в себя, пропуская его по тонким, вьющимся вокруг венам и сосудам. И только в сумке, напоминая о себе неясным, прерывистым светом горит тот самый камень, лишившись чёрных пятен, которые сейчас быстро и хаотично всплывают на остановившемся сердце…

Комментарий к Часть 1. Пролог: Тьма, забравшаяся в самое сердце... Переписано 15.10.2016.

7 страниц.

====== На грани, часть 1: Сожаление... ======

Хартфилия неподвижно лежала у подножья, ведущего на самый верх водопада, несвойственно выгнув руки, ноги, шею; только по её лбу и вискам тягуче, медленно лилась кровь, окрашивая выбившиеся светлые пряди в тёмно-бардовый, тошнотворный цвет. Нацу обессиленно рухнул на колени, невольно обеими руками пытаясь зажать нос, чтобы только не чувствовать, не вспоминать этот запах, таящий в себе столько боли и неприятных воспоминаний. Он отворачивается, пытаясь вдохнуть свежий утренний воздух, но этот приторно-сладкий запах, особенно чувствующийся сейчас, колит лёгкие изнутри, вновь и вновь заставляя оборачиваться, останавливаясь перепуганным взглядом на посиневших бескровных губах. И перед ним, как и сейчас, на расстоянии вытянутой руки появляется один образ за другим. Чёрное, взрытое сильными взрывами земля, и на ней уложенные, как безвольные игрушки, люди. Все лица одинаковы, пусты, кто-то едва заметно приоткрывает глаза, впиваясь, не желая отпускать этот родной образ насыщенно-синего вечернего неба, но приходится. Нацу, в непонимании отталкивая всё это от себя, хватается обеими руками за похолодевшую тонкую ладошку, где на запястье, как и у него, завязан чёрный шнурок, знаменующий их общую мечту, теперь будто разбитую надвое.

Хэппи тихо хныкает, подобно маленькому беззащитному ребёнку и, дрожа всем своим существом, тянется к сумке Люси, где, в отдельном кармашке под замком, всегда был белый платок. Сквозь слёзы, застлавшие глаза, он неясно видел склоненную на бок голову и глубокие раны с грубо сдёртой кожей, и к тому месту, которое пугало его в разы сильнее, он без раздумий приложил платок через тонкую ткань, ощущая обжигающе-горячую кровь, мгновенно впитавшуюся неровными пятнами. Ему становится дурно, в голове начинает шуметь, отрезая его от реального мира широкой непроницаемой стеной, от которой так глухо отражаются все его крики, замкнувшие его здесь, в собственном сознании. Сердце бьётся необычайно быстро. Хэппи слышит его взволнованный, частый стук, даже не держа лапки на груди, когда оно так мечется, как раненая птица в клетке. И единственным желанием, которое, не уходя пробивалось в глубины сознания, было то, чтобы Хартфилия просто открыла глаза... на мгновение, на мимолётную секунду, чтобы встретиться с тёплым карим цветом, где ещё отдалённо сверкает едва горящим огнём забота. Хэппи тихо всхлипывает, цепляясь коготками за платок; не может сказать и слова, все звуки становятся поперёк горла, и вырываются лишь глухие беспомощные хрипы.

— Люси, — едва слышно выходит произнести её имя, и Хэппи замирает, — на лице Люси быстро и безобразно всплывают бледно-синие, серые пятна. Хэппи, сам не зная почему, не отходит, хотя боится, не выносит запах и цвет крови; нежно, бережно поправляет выбившиеся пряди, ставшие тошнотворно красными, проводит подушечкой лапки по щеке, тут же отдёргивая её, как обожжённый, — неприятно холодная, непривычно ледяная.

Драгнил бесшумно сидит рядом, словно парализованный мелкими, но колкими ударами острых игл, вонзающихся в кожу. Не может обернуться, чтобы ещё раз взглянуть в мгновенно лишившееся всех красок лицо, побелевшее и потерявшее свой натуральный румянец на щеках, потерявшее улыбку с аккуратными ямочками. Бессильно качает головой и, приподнявшись с колен, придвигается ближе. Руки предательски дрожат, едва ощутимо касаясь холодной кожи на слегка заострённых скулах. По обыкновению прижимается своим лбом к её лбу, но кроме щемящего к груди холода не чувствует ничего, всматриваясь в умиротворённое лицо девушки, будто просто спящей. Ему хотелось верить в этой, но тёплое, спокойное дыхание больше не щекотало его кожу, всё сильнее заставляя бороться с желанием грубо вцепиться ей пальцами в плечи, встряхнуть со всей силы, и, когда она, наконец, откроет глаза, сказать просто и заботливо, чтобы никогда не смела так пугать, заставлять испытывать страх.

— Прости, Люси, — тихо шепчет он, опуская глаза, чувствуя, как горит лоб, перепачканный чужой кровью, её кровью, и стискивает зубы, осознавая свою беспомощность, бессилие в такой ситуации. Он чувствует себя не просто виноватым, он чувствует себя главной причиной, по которой она сейчас лежит так, не чувствуя биения собственного сердца, находясь уже просто не здесь. Нацу всегда ощущал за собой большую ответственность, со временем поняв, почему Эрза была каждый раз так строга. Из-за этого все возвращались целыми и невредимыми. Нацу же отвечал за свою команду: за этого непоседливого кота с озорными чёрными глазами, за эту девушку, беззащитную, нуждающуюся в поддержке и крепком мужском плече рядом с собой. На каждом задании, независимо от обстоятельств и противников, он был той нерушимой стеной, щитом, который принимал всё на себя и шёл вперёд, потому что знал, что позади они. Те, кто, не задумываясь, отдадут все силы и прикроют спину. Так было всегда. И Нацу был не в силах объяснить другим, откуда каждый раз берутся его силы. Просто ли вера вела его вперёд, к той победе, той горе, где на вершине так чарующе и свободно развивался алый флаг, маня к себе.

Нацу прижимает к своей груди её холодную ладонь, крепко стискивая тонкие пальцы, трепетно целует, мысленно прося прощения за то, что просто не уберёг. Для него она всегда была обычной хрупкой девушкой, не смотря на то, что имела столько редких ключей и сильных духов, не смотря на свою смелость и храбрость — просто девушка. И пускай пытается быть сильной духом и телом, всё равно защищал собой, пускай кричит, дерётся, терпит, не роняя ни звука сквозь плотно сжатые зубы, когда больно. В первую очередь она была даже не волшебницей, не леди из славной семьи Хартфилиев, а просто девушкой, которую нужно защищать, а он не смог, не успел, не среагировал.

Драгнил находился словно в трансе, не полностью понимая происходящее, не принимая тот факт, что её больше нет здесь. В груди всё болезненно сжимается, потому что теперь нет той просто Люси, нет того уюта в знакомом издалека доме, нет того света и притяжения, которые каждую свободную минуту тянули туда, сильно и необъяснимо. Она ведь больше не улыбнётся, не сможет, не поздравит его с очередной победой, взятой собственной кровью и потом, не подаст руку, когда он упадёт и будет ждать помощи, чьего-то блеска в знакомых глаз, заботы. Она больше не будет прятать полностью исписанные её ровным, аккуратным почерком письма, не будет вновь рассказывать нормы и правила приличия, поведения в гостях. Больше Нацу не сможет отличить тот нежный запах чего-то необычного, вышедший из окон её кухни. Теперь в том доме будет пусто, и от этого в разы больнее.

Нацу продолжает бездействовать, с необычайным трепетом, как нечто самое дорогое, прижимая к груди совершенно холодную тонкую девичью руку. Надеется отогреть своим теплом, опять бережно целует каждый палец, постоянно, в немой надежде, поднимая глаза на болезненно-бледное лицо с появившимися несвойственными тёмными дугами под глазами. Нацу не узнаёт в ней прежнюю Люси, но всё равно пытается вернуть её назад, вспомнить тот светлый, нежный образ, держа её ладонь у своего сердца, которое выбивает лишь одно слово: «Вернись».