Окутанная тьмой (СИ)

Аккуратно спускается, внимательно глядя вниз на камни, на которые ступает, держится обеими руками за ветки, проклиная ветер, который так жестоко и беспощадно обглодал, порушил когда-то ровную безопасную дорогу вверх. Мелкие камушки легко осыпаются из-под ног, Люси только тяжело вздыхает, чувствуя, как предательски слабеют руки, но отпустить надёжную крепкую ветку не может, — до ровной дорожки всего ничего, но ей просто страшно. Она боится рисковать и на выдохе опускает ногу на камень пониже, чувствуя, как опасно тот шатается, но всё равно становится, желая быстрее оказаться в самом низу. Ею движет желание удостовериться, что с Нацу всё хорошо и что они всё-таки нашли именно тот камень, чуть не затеяв смертельную игру с магией, заключённой внутри него.

Ветка скрипит, шелестя зелёной листвой, прогибается, грозясь вот-вот сломаться, и Люси отпускает её, крепко вцепившись ногтями в выступающий у плеча камень, — пальцы белеют, напрягаются. Хартфилия рвано выдыхает воздух, чувствуя тяжесть внутри, ей трудно даётся обратная дорога, но упорства в ней было более чем достаточно, дабы в первые же минуты не опустить руки, не сдаться, падая перед трудностями на колени. Их учили быть упорными, сильными, и это задание, этот спуск, как очередная жёсткая тренировка на пути к вершине, на которую так страстно желают забраться все. И Люси не исключение, — поэтому она преодолевает себя и, в конце концов, мягко ступает на более ровную дорогу, ведущую прямо вниз. Порушенные, пошедшие крупными и мелкими трещинами ступени, их углы безвозвратно крошатся, осыпаются камнями и сыпучим песком от каждого невесомого шага — главное не оступиться.

Для безопасности и собственного спокойствия Люси боязливо придерживается за деревья, которые плотной стеной растут вдоль ступеней, хватаясь пальцами за ветви, когда, пугая её ещё сильнее, глухо уходят из-под ног целые куски камня. Половина пути почти пройдена, и за листвой, мягко блестя на солнце, видится прозрачная вода, так манящая своей прохладой и свежестью, — Люси уже чувствовала этот холод колкими иглами отдающийся на дёснах и в горле. Хартфилия в очередной раз с опаской хватается за близ подвернувшуюся ветку, чтобы та не ударила её по щекам, но в это же мгновение цепенеет, не в силах отдёрнуть руку, ступить шаг вниз. По телу проходит предательская дрожь, пронзая всё сознание болезненными воспоминаниями, и по её руке живо вьётся что-то странное, живое, мерзкое, доводящее её до немого ужаса. В голове что-то щёлкает, неприятным звоном отдаваясь в ушах, и Хартфилия мгновенно оборачивается, с брезгливостью и остервенением стряхивая с себя пестрящую на солнце яркой чешуёй змею, что успела крепко обвиться вокруг запястья. Но та даже так успевает зловеще зашипеть и ощутимо больно вонзить острые клыки в кожу, — Люси не успевает ничего понять. Всей своей душой она ощущает лишь бескрайний страх, крепко окутавшийся больно сжавшееся в груди, трепещущее сердце. Она не боится змей, никогда не боялась, но множество книг, прочитанных ею после укуса того паука, зародили необъятный страх, который каждый день лишь рос, пакостным деревом оплетая всё своими почерневшими, сгнившими, склизкими корнями. Люси не боится змей, их устрашающего шипения и глаз, — она боится вновь стать беспомощной, вновь поддаться боли и в бреду вспоминать то, что не хотелось никак вытаскивать из бездонных глубин. Она не хочет опять чувствовать жар, когда перед глазами давно знакомая комната становится совершенно чужой, — она не может узнать даже саму себя в зеркале, видя смутный, бледный силуэт с потускневшими, затуманенными глазами. Знакомая боль пронзает всё тело, и то место, где едва заметно кровоточат две точки, начинает гадко ныть, — к горлу подкатывает тошнота, становясь поперёк, не давая возможности сказать и слова. Люси вспоминает тот момент, тот прошлый укус во всех красках, будто наяву чувствуя, как остро на всё это реагирует её тело, тут же теряя все силы, забываясь, теряясь в пространстве, становясь неконтролируемым и необъяснимо лёгким.

— Нацу, это Люси? — с сокрытой тревогой в по-детски писклявом голосе, тихо и боязливо, спрашивает Хэппи, растерянно приложив лапку ко рту. Он, словно зачарованный, не в силах отвести глаза, смотрит на девушку, что, как неживая, подобно сломанной безразличным человеком куклой, скатывается вниз, попутно часто ударяясь об острые края. Его маленькое сердечко болезненно сжимается, учащает свои удары, но сделать что-то, просто пошевелиться он не в силах, — по телу проходит крупная дрожь. И в один момент, когда глаза начинают неприятно щипать слёзы, он преодолевает себя и, не дождавшись ответа, бросается вперёд, вверх, вытянув обе лапки, будто собираясь подхватить её, предотвратить этот очередной душераздирающий глухой удар. Но не успевает, крылья несвойственно, из-за его растерянности, загибаются назад, ломая пушистые перья, отвлекают, заставляя сжимать до скрежета зубы и рваться изо всех сил вперёд, к ней, для неё, ради неё. Люси ещё раза три переворачивается, и за волосами, растрепавшихся при падении, Хэппи не видел, в сознании ли та была, понимала ли, что происходит, чувствовала ли что-либо. Она переворачивается ещё несколько раз, утопая в высокой траве и, наконец, останавливается, — Хэппи с ужасом, сквозь слёзы на глазах, видит идущие заметной дорожкой тёмно-багровые капли, которые грязными пятнами расползаются по ступеням.

— Люси, Люси, Люси! — пронзительно-звонко звучит этот голос, неприятным шумом отдаваясь в ушах у Нацу, и он поднимается, скрепя зубами, делает неуверенные шаги, каждый из которых острой раскалённой иглой впивается всё глубже. Но он не обращает внимания на боль, считает её мелочью, видя, как испуганно Хэппи бросается вниз, полностью исчезая в высокой траве, пытается ускорить шаг, но не может, бессильно падая на колено. Силы покидают тело вдвойне быстрее, и просто подняться, преодолеть это короткое расстояние между ними, уже становится непреодолимой из-за острой боли проблемой. Хэппи крепко цепляется маленькими коготками в руку Люси, почти неощутимо, насколько позволяла его сила, тряхнув её, не замечая тонкие светло-розовые полосы, что остаются на коже плавными линиями. Он смотрит на это лицо сквозь слёзы, не прекращает повторять её имя, всё ещё надеясь услышать в ответ такое привычное, почти обидное прозвище, данное ею при их первой встрече. Смотрит и не узнаёт: вместо привычного светлого румянца на щеках расплылись болезненно-бледные пятна, а губы стали бескровными, потеряли свой привычный светло-розовый оттенок, и помада, которую когда-то ей подарили они, сейчас смотрится тошнотворно-мерзко. Хэппи не в силах найти что-то прежнее в этой Люси и той, что всего несколько минут назад улыбалась ему, и, глотая тугой ком, ставший поперёк горла, продолжает дёргать её руку, вонзая когти в кожу. Он просит открыть глаза, посмотреть на него так же заботливо, с той же дружеской любовью и волнением или же недовольством, минутной злостью, которая в тоже мгновение исчезает, ведь она просто не умеет злиться. Внутри, необъяснимо ломая рёбра, что-то безумно важное и необходимое разбивается на части от осознания, что больше он никогда не сможет услышать этот звонкий, ставший совершено родным голос. Не сможет залететь к ней в дом через настежь открытое окно, не сможет уютно устроиться на мягкой подушке, не сможет попробовать обещанный ею торт на ближайший праздник.

— Хэппи, что там? — обеспокоенно доносится совсем рядом голос Нацу и он, наткнувшись взволнованным взглядом на побелевшее лицо напарницы останавливается, растерявшись, не зная, как реагировать, что делать и говорить. Мир перед ним будто останавливается, замирает, растягивая этот жгучий в груди момент на долгие мучительные минуты. Хэппи теряет самообладание, ведёт себя капризно, глотает слёзы, сцепив крепко зубы, — голос его хрипит, как во время тяжёлой болезни, и он продолжает трясти похолодевшую руку, где, тихо сливаясь с шумом листы, звенит маленькими фигурками браслет. Около запястья, становясь тёмно-синими, заметными на бледной коже пятнами, выделяется недавний укус. — Люси? — в неверии повторяет Нацу, делая неуверенный шаг вперёд и тут же то ли от слабости, то ли от боли, впившейся острыми клыками в сердце, падает. — Хэй, Люси, всё хорошо? — растерянно-глупо спрашивает он, собираясь приподнять её голову, убрать налетевшие на лицо волосы, но, останавливая его, заставляя сердце пропустить такой важный удар, по лбу и скулам тонкими линиями мягко спускается густая алая кровь. Она очерчивает форму молодого лица, разбавляя эту мертвецкую бледность, исказившую его так гадко и непривычно. Он больше не может ничего сказать, не может успокоить дрожащие руки, что так и замерли в сантиметрах от её щёк, — он не в состоянии теперь понимать всё правильно. В ушах неприятно, пронзительно звенит, разом заглушая все те звуки, которыми так искренне наслаждался он, которым радовался и улыбался. Перед ним только её смутный, неясный силуэт на этих каменных ступенях, та застывшая, впившаяся в воспоминания улыбка, последняя и тёплая, согревающая изнутри. Он хочет протянуть обе руки, схватить её, запомненную именно такой, прижать к своей груди и, не отпускать, слыша привычное «Непутёвый» и звонкий заразительный смех, видя эту взволнованно-радостную улыбку. Но образ рассеивается, стоит ему только дёрнуться, улетучивается белой дымкой, а перед ним, как доказательство жестокой реальности, всплывает это бледное лицо, эти тонкие губы и кровь.