Счастье взаимной любви

— В Израиль? — охнула Аня.

— Да! Я еду в Израиль! Прости, что я тебе об этом раньше не сказал, но это было очень опасно.

— Что опасно?

— Опасно, когда уезжаешь, — решительно сказал Мишель. — Сколько я настрадался, пока оформлял документы! Два, нет, три года кровавых страданий! И если бы кто-нибудь узнал, мне бы обязательно нагадили! Написали бы анонимку, что я шпион, что не люблю советскую власть и поэтому меня выпускать нельзя! А если говорить честно, то все совсем наоборот!

— Что наоборот, дядя?

Он наконец осмыслил, где блуждает его шаловливая рука, и испуганно выдернул ее из-под одеяла.

— Да. Совсем наоборот, Аня! Все уезжали, а я не хотел. Вся еврейская Рига уже в Израиле, а мне здесь нравилось. Хорошая была жизнь! Имел свой кусок хлеба, работу, свой гешефт и уважение общества. Все уезжали и спрашивали меня: «А ты когда уедешь?» Понимаешь, я оставался, а был виноват за тех, кто уезжал! Это же такая большая глупость, которую не придумаешь! И они до того меня заспрашивали, когда я уеду, что я решил уехать. Вот так. Но ты никому не говори, что я уехал, пока не получишь от меня письмо.

— Все еще боишься? — улыбнулась Аня.

— Может быть. У нас такое счастье, что можешь быть спокойным, только когда ляжешь в гроб.

— Когда ты едешь?

— В среду. Поездом до Москвы, а там на самолет и до Вены. А оттуда в Германию.

— В Германию? Ни хрена не понимаю! — удивилась Аня. — Ты же в Израиль собрался!

— Я еще думаю. У меня еще несколько дней. Как только перелечу границу, я буду свободным человеком. Сейчас у меня маршрут в Израиль. Когда прилечу в Вену, то на аэродроме меня будут уговаривать лететь в Израиль. Но я могу передумать и направиться в богатую, солидную страну, которая не воюет. Израиль воюет с нашими двоюродными братьями — арабами. А фашисты не воюют. Они чувствуют себя виноватыми перед нами и принимают нас хорошо. Стоит подумать, Аня, надо ли быть в Израиле. Там у меня всего двое родственников, а в Германии больше. Но мы имеем и другую сторону — я не люблю немцев. В Германии лежат кости твоих предков. В Германии и Польше. Но такая жизнь, которая начинается здесь, в Латвии, мне тоже не нравится. Скоро здесь все будет по-другому.

— Что по-другому?

— В нашем Советском Союзе творится что-то непонятное. Ты газет не читаешь, телевизор не смотришь, и это очень хорошо для нервов. Но в Латвии — еще непонятней. Латыши стали смелыми и ругают Москву, ругают русских, а это означает, что скоро начнутся еврейские погромы. Генеральный секретарь КПСС Горбачев — умный человек, но не понимает, что делает.

— Ну, ты даешь! — засмеялась Аня.

— Я не женщина, чтобы давать, — нахмурился дядя. — Я мужчина, и умный мужчина. Тебя в школе учили, что во время войны сажали в лагеря и расстреливали евреев немцы, фашисты. Но поверь мне, здесь, в Латвии, евреев уничтожали латыши. Добровольно, по собственному желанию, без всякого немецкого приказа.

— Да хватит тебе! — Аня села на кровати. — С чего вдруг такие песни?

Он покосился на нее и сказал без улыбки:

— У тебя пышные еврейские плечи. Это хорошо. А здесь будут погромы. Я это чувствую. Сперва латыши выгонят русских и будут для этого заигрывать с евреями. Потом они, конечно, примутся делать гонения на нас.

— С чего вдруг?

— С того, что мне не нравится политика товарища Горбачева. Он не понимает, что делает. Латыши заговорили о своей свободе, и это означает еврейские погромы. Первые с топором придут наши соседи Берта с Яковом и сразу забудут, что я подарил им пылесос. — Он вдруг подскочил, словно в голову ему пришла неожиданная мысль. — Аня! А почему я не могу вызвать тебя в Израиль? Ты хочешь жить в Израиле?!

— Нет.

— Почему?

Аня вспомнила анекдот и ответила:

— Там призывают женщин в армию. А я, как женщина, неправильно понимаю военную команду «ложись»!

Он захихикал, потирая ладони о свои жирные ляжки.

— Ай, какая чепуха! Там совсем другая армия! Если ты ляжешь, то совсем не значит, что на тебя тоже кто-то ляжет!

В этот момент Аню осенило, что перемены в жизни дяди принесут заметные перемены и в ее собственную жизнь.

— Дядя… А твоя квартира?

— С моими комнатами я сначала хотел быть подлецом, — решительно сказал Мишель. — Я хотел их продать. Но потом решил, что буду благородным и все останется тебе! И обстановка тоже. Себе дороже заказывать контейнер и тащить это барахло через полмира. Так ты серьезно не хочешь в Израиль?

— Может, и хочу, но нужно, чтоб разрешение подписала мама. А этого никогда не будет.

— Да… Наша Сара стала русской женщиной. Или ей это так кажется. Она не поедет.

— Но если потом… лет через пять я надумаю улететь туда, ты поможешь?

Он неожиданно задумался, погрустнел и негромко спросил:

— А зачем тебе это надо, Аня? Ты наполовину русская по крови. А по душе вообще русская. Здесь была и будет, что бы ни случилось, большая и добрая страна. Жить здесь можно. Я так и не затащил тебя в синагогу, на Пасху ты не любишь кушать мацу, тебе там нечего делать. Обменяешь эти комнаты на Электросталь или Москву, и так будет лучше. Хотя ты можешь вызвать сюда своих родителей.

— Нет, — тут же ответила Аня. — Я хочу здесь жить сама, а им и там хорошо.

— Вот и славно! — вновь повеселел Мишель и встал. — Но никому не говори про мой исход на землю обетованную! Я не поверю в свое счастье, пока не ступлю на берег своих предков!

Он ушел, так и не зная, куда, собственно, убывает.

Аня повалялась в кровати еще часа полтора, дремала, просыпалась, строила планы на день, но, как всегда, ничего конкретного в голову не приходило. Поэтому, встав с постели, она и оделась так, чтоб и на улице выглядеть эффектно, и на пляж можно было съездить или зайти в ресторан. Универсальный туалет состоял из узкой юбки, босоножек, белой кофточки с вырезом и купальника под ней.

Около полудня она дошла пешком до кафе «Турайда». Сарма уже сидела на обычном месте. На ее столике стояла тарелка с яичницей, чашка бульона, две чашки кофе. Она курила. Трое парней, сидевших за соседним столиком, оказывали ей навязчивые знаки внимания, но она презрительно не замечала их заигрываний, отчего они только раззадоривались.

— Привет, — сказала Аня и присела напротив подруги.

— С добрым утром. Ты сияешь как медный самовар, — хмуро ответила Сарма, по утрам страдавшая меланхолией.

— У меня перемены, — сообщила Аня.

— Повестка в милицию?

— Нет. Комнаты дяди будут моими.

— Сваливает в Израиль?

— Да.

— Молодец. Тебя с собой не возьмет?

— Не хочу.

— Твое дело. Я бы отвалила. Подожди-ка! Ведь ты же можешь сдать мне свою комнатушку за кухней! А? Я буду платить!

Именно эту мысль Аня и обдумывала, пока шла к кафе.

— Денег я с тебя не возьму, — спокойно ответила она.

— Такого мне не надо! — тут же возразила Сарма. — Подобное милосердие плохо кончается! Мы с тобой потому не ругаемся, что все между нами четко! Не хочешь брать деньги — значит, каши не сварим! Хрен с тобой, буду жить, где жила. Но я тебе это припомню!

— Ты мне договорить не дала, — улыбнулась Аня. — Платить тебе придется, но немного другой валютой.

— Какой?

— На следующий год летом здесь будет отдыхать мой отец. Я уже договорилась о домике в Пумпури. Он очень хороший, добрый человек, всю жизнь простоял у плавильной печи, ничего, кроме работы, не видел, нигде не был.

— Что-то ты крутишь, — оборвала ее Сарма. — Хочешь, чтобы я спала с твоим отцом?

— Да. Но не совсем так. Я хочу, чтоб ты была при нем все будущее лето. Месяца два. Чтоб у него была другая жизнь.

— Сколько ему лет? — строго спросила Сарма.

— Чуть за сорок, но выглядит старше.

— А если я ему не понравлюсь?

— Такого не может быть, — убежденно ответила Аня.

— Зачем тебе это надо?

— Это зарок. Я обещала ему, что он увидит хорошую, вольную жизнь. Но всю весну и лето мне снится, что он умер. Я не очень-то верю в эту ерунду, но все-таки боюсь опоздать.