It Sleeps More Than Often (СИ)

Уж не хлопнулся ли он в очередной раз в обморок? Шутки шутками, а от него всего можно ожидать. Взволнованная сестра бежит на кухню, сперва топая по мягкому ковру, а позже скользя по гладкому паркету обтянутыми капроном ступнями.

— Отец Кристоф? Вы где?

Отец Кристоф сидит на кухне, разглядывая пустой стакан. Судя по тёмному донышку — он осушил его только что.

— Что с Вами, отец? — перепуганная Катарина опускается на пол перед ним, пытаясь снизу заглянуть в его опущенные глаза. В её планах было порасспрашивать о Диппеле, но кажется, план сорвался.

— Скажите, сестра, а Вам тяжело противостоять соблазнам? Какими молитвами Вы спасаетесь от грязных помыслов? — он говорит тихо и спокойно, не глядя при этом на её лицо. Глаза монахини широко распахнуты, а брови вздёрнуты от удивления — она не совсем понимает, куда он клонит.

— Смотря какие соблазны Вы имеете в виду! — дурашливой интонацией она пытается взбодрить приунывшего безо всякой видимой причины падре. — Вот например с соблазном возлияний я не борюсь никак! И вижу, Вы тоже, — она щёлкает ноготком по пустому бокалу.

— Я не об этом, — с грустью протягивает он. — Как усмирить плоть, если всё вокруг, всё — против тебя? Вы давно в ордене? Есть ли у сестёр какие-то особые секреты?

Да, у сестёр есть секреты, только с усмирением плоти они имеют мало общего. Есть у сестёр бушующая на фоне монотонного существования в полузаточении фантазия, есть подруги, доступ к алкоголю и общие душевые. Всякое есть — даже то, что продаётся в магазинах, куда вход разрешён лишь строго по достижению совершеннолетия. Грех Онана пал проклятием на весь род мужской — редкий случай, когда женщинам хоть в чём-то повезло.* Не поднимаясь с пола, сестра кладёт руку Шнайдеру на колено и ласково продолжает:

— Ну что Вы, как маленький. Вспомните себя в годы учёбы. Вспомните все свои подвиги до принятия сана. Уж я-то наслышана, что до того, как надеть ошейник**, будущие служители Господа стремятся набраться опыта на целую жизнь вперёд. Сами же знаете…

Шнайдер знает. Сам наблюдал, живя в кампусе, путешествуя на каникулах вместе с сокурсниками. Да и Пауль много чего рассказывал.

— А что же, сестра, Вы совсем не допускаете возможность соблюдения чистоты на всём протяжении выбранного пути, от начала и до конца…

Первым порывом для Катарины было отшатнуться. Это он сейчас о чём? Уж не себя ли он имеет в виду? Вспомнив про Лоренца, она заливается краской, в момент ощутив себя несчастной потаскухой рядом с… Неужели, он и вправду святой? Блаженный? И почему ей раньше даже в голову это не приходило? Поднявшись на ноги, она осматривает прекрасного молодого мужчину, сидящего перед ней, и чувствует себя ничтожеством. Говорят, нет предела распутству, но есть же люди, на которых оно останавливается! Обходит их стороной, позволяя оставаться честными не только перед Богом, но и перед собой — а ведь это куда сложнее! Всё желание позаигрывать со Шнайдером бесследно исчезает — не для неё этот человек. Её удел — бесноваться в епископской резиденции, и зачем она только сюда явилась? О чём думала, на что рассчитывала? Стыд накрывает её волнами снова и снова. Она пятится к двери, не сводя глаз с Кристофа — тот по-прежнему недвижим и всё ещё смотрит куда-то вниз. Проследив за его взглядом, она в ужасе замечает топорщащуюся ширинку его брюк.

Только забежав в комнату за сумкой, она уже обувается в прихожей.

— Спасибо за интернет, отец Кристоф! Берегите… Берегите себя!

Хлопнув дверью, она бежит в церковь, задыхаясь от злости. Да, её переполняет злость — на саму себя, на несправедливость жизни, на то, что иногда судьба позволяет пересечься дорогам, которым никогда, ни при каких обстоятельствах не стоило бы пересекаться. Её не покидает гадкое чувство, будто она что-то рушит, ломает гармонию, созданную не ею и не для неё. Дождь усилился — и вот уже платье, промокшее насквозь, обволакивает тело холодным липким коконом. Ей и самой не верится, но заперевшись в церкви, прежде чем скинуть мокрую одежду и отправиться в душ, прежде даже, чем подняться в комнату, она опускается на колени перед алтарём и истово молится. Своих грехов ей не замолить — с этим она уже давно смирилась. Но пусть Небеса даруют ей стойкости не сподвигнуть на грех другого!

***

Шнайдер по-прежнему недвижим — его тело сковано, чего странная ночная гостья, кажется, даже не заметила. Тем лучше. Проходит немало времени, прежде чем его суставы вновь обретают подвижность. Доковыляв до комнаты на едва гнущихся ногах, он падает на пол, на мягкий чистый ковёр. Он не справится один — оно сильнее него. Дотянувшись до телефона, он отправляет сообщение, содержащее в себе одно лишь слово: “Пауль”. Если Пауль не спит, или если проснётся — он всё поймёт. А если нет… Дождь бьётся в окна, ветер шумит в дымоходе, а Шнайдер чувствует себя погребённым заживо. Летаргической сомнамбулой, заточённой в собственном теле, как в ненавистном склепе, из которого, скорее всего, не выбраться. Единственный способ — разрушить стены. Его стены — это его тело. И как с ним быть?

В Рюккерсдорфе Пауль был уже через час. Пока он практически вслепую парковался у дома Шнайдера, с трудом ориентируясь в ночи сквозь ставшую плотнее завесу холодного весеннего дождя, он думал о том, как бы ему сообщить своей пастве об отмене утренней службы. До дома к рассвету он вряд ли уже доберётся, а на облачение и подготовку к мессе времени не будет и подавно. Он ненавидит подводить людей, и сейчас утешается лишь дождём: разбушевавшаяся непогода рискует обратиться ураганом, и скорее всего, люди предпочтут провести утро в своих домах. Но сообщение для старосты городского совета он, на всякий случай, уже оставил.

Всего несколько шагов отделяют машину от дома, но прохлюпав дистанцию по слякоти, Пауль всё-таки успевает промокнуть. Невзрачный вязаный свитер, в котором он спал, когда пришло смс, и первые попавшиеся джинсы делают его похожим скорее на ночного вора, чем на батюшку. Этой ночью всё видится по-иному. Обнаружив дверь захлопнутой, но незапертой, Пауль не удивился. Внутри светло, тепло и тихо. Разувшись, он направляется в гостиную и находит друга свернувшимся калачиком на полу. Кристоф как будто спит, или… Бросившись к нему, Пауль с облегчением обнаруживает его живым и невредимым — разве что дрожащим немного и как-то неестественно подтянувшим свои бесконечные ноги к резкому подбородку.

— Эй, Шнай, ну, что стряслось?

Пауль знает, что пытаться поднять друга сейчас не следует. Он сам подымется, когда будет готов. Пауль садится рядом и осторожно подкладывает свою руку Шнайдеру под лопатки. Ему стоит немного поднапрячься, чтобы оторвать их от пола и опустить голову друга себе на колени.

— Ну что, что такое, — приговаривает он нараспев, его слова — не вопрос, а колыбельная. Ему бы так хотелось зарыться пальцами в эти кудри, влажные и холодные то ли от дождя, то ли от пота, провести ладонью по впалой щеке, очертить мизинцем чёткий контур нервных губ… Он ждёт, когда Кристоф скажет хоть что-то. Но тот пока лишь только смотрит в пол суженными донельзя зрачками-точками и изредка моргает.

Выждав немного, Ландерс несмело проводит рукой по его предплечью. Боже, как же он напряжён. Почти парализован. Бедный, бедный Шнай — зачем он так себя мучает? Кому это нужно? Задаваясь бесполезными и неправильными вопросами, Пауль сам не замечает, как скованная оцепенением плоть под его ладонями начинает оттаивать.

— У тебя волшебные руки, Пауль, — слышит он какой-то истончённый, почти мученический голосок. — Я же говорил, что ты — ангел.

— Да ну тебя, Шнай, напугал до полусмерти. Так что же всё-таки стряслось? — бледные губы Ландерса трогает несмелая улыбка — он так рад возвращению друга!

— Я больше не могу, Пауль, оно преследует меня повсюду! Сегодня приходила сестра Катарина, она была здесь по делу… И посмотри, что со мною стало!

Пауля словно молнией прошибло — вздрогнув всем телом, он надеется, что Шнайдер не заметит этой его странной реакции.