Долгий сон статуи (СИ)

- Давай отсюдова, покуда цел! – грозно прошамкали из-за кустов.

Обратный путь по улице прошел в том же гробовом молчании – только ветер гнал вдоль заборов сухой песок и редкие листики. Хоть бы дождь, подумал Малкович с неожиданной для себя тоской. Он старался вспомнить, что же тогда говорил ему скульптор. О каком-то флотском лейтенанте, сошедшем с ума от любви к статуе. Любви? Про любовь у скульптора вроде и речи не шло, он говорил об одержимости.

Дальнейшее можно было отнести на счет жары, солнца и унылой пустоты улочки. Владимир, будто наяву, услышал плеск и тот шуршащий звук, с которым форштевень разваливает надвое волну с каждым нырком корабля в ямину между двух водяных холмов. В трюме, сыром и темном, стояли ящики, и в одном из ящиков лежал он. “Композиция, насколько я могу судить, состояла из женской фигуры в человеческий рост и фигуры лежащего мужчины”, – вспомнились слышанные слова. Какая женская фигура, какой человеческий рост мог поместиться в этом невысоком плоском ящике с обозначенными черной пачкающейся краской верхом и низом, со множеством предостерегающих помет? Он лежит там, не мертв, но спит. Ждет. Неподвижный, холодный и прекрасный.

- Alexandre, ты снова разглядываешь этот мрамор? Так ты непременно схватишь простуду, в зимнем саду еще холодно. Иди пить чай!

Нет сил уйти, нет сил оторвать взгляда от этого лица, от теплого медового цвета мраморного лица, от заброшенной назад головы и разметавшихся мраморных волос.

- Oui, maman.

Взгляд блуждает по мраморным плечам и груди, ощутимо сильным и ощутимо же беззащитным сейчас – сколь раз поднимается тяжелый топор, чтобы разом обрушиться, разбить, прервать эту странную власть. И опускается – особенно когда весна заглядывает в окошки, когда приходит плешивый мужичинище – Нечипор, так его зовут, – раскупоривать заклеенные на зиму стекла. Maman в широком зеленом капоте величественно вплывает в зимний сад, пробует пальцами землю, говорит о левкоях, о своих любимых левкоях... Морщится при виде его. “Alexandre, c’est tout simplement impossible…”

И дальше – видение молодого человека, дрожащей рукой вкладывающего себе в рот пистолетное дуло.

“И по приезду молодой моряк не избавился от одержимости, все время он проводил со своим приобретением... Бедный мальчик погиб в неполные тридцать”.

“Бог миловал”, – с неожиданным облегчением сказал сам себе Малкович. Бог, в которого он не верил, миловал – у него, Владимира, никогда никаких признаков одержимости не наблюдалось. “Ты, Вовка, до отвращения нормален”, – шутил Сергей. И это было правдой – Владимир поймал себя на том, что никогда даже не был особо увлечен. Ничем и никем. Ни во время учебы в педагогическом, ни потом. По поводу педагогического над ним в юности подшучивали, но Владимиру скоро удалось уверить всех, в том числе и себя, что в пед он пошел потому, что хотел и стремился работать с детьми. Конечно, гораздо глубже, похороненная под этими самоуверениями, лежала настоящая причина – он не знал, чем заняться, и в пед поступить парню было гораздо проще, чем куда-либо еще. Владимир не мог и мысли допустить, что не поступит. Да и выглядеть “не таким, как все” на фоне поступившей “на бухгалтера” сестры было приятно. К тому же, как выяснилось, работать с детьми Владимир действительно умел и любил. Школьным педагогом он, правда, так и не стал – выяснилось, что кроме того, чтобы быть детям другом, надо было их еще и чему-то учить, а этого Владимиру делать не хотелось. Это казалось таким же скучным и утомительным, как все “правильное” и “нужное”.

“Опасно” прозвучало вдруг в мозгу – как условный сигнал, помимо сознания. Словно предупреждающая лампочка вспыхнула и погасла. Владимир очнулся. Солнце уже садилось, все вокруг было оранжево-пурпурным, а сам он оказался на аллее городского парка. Пустого и тихого. Ни ветерка в кроне длинноиглых сосен и странно соседствующих с ними тополей. И вот еще эти... как же это называется, раскидистое, с маленькими листочками.

Владимир поспешно поднялся с лавочки, на которую и сам не помнил, как уселся, и зашагал к выходу. Раздавшиеся позади шаги – гулкие по плитам дорожки, – прозвучали угрожающе; он прибавил было ходу, но потом не выдержал и оглянулся. На дорожке стоял Нил Фетисов.

- Мне передали, вы желали видеть меня, милостивый государь? – все с тою же насмешливой интонацией спросил скульптор и шутовски поклонился. – Весьма польщен, весьма.

“Сосед, наверное, сказал”, – с облегчением подумал Владимир. Можно теперь не корить себя, за каким чертом занесло его в парк – тот самый, где убили Серегу. Вдвоем было не так жутко.

- Точно так, уважаемый Нил Прович, – Владимир лихорадочно собирался с мыслями; сейчас он не мог вспомнить, что же такого хотел выспрашивать у Фетисова.

Тот своей чуть подергивающейся походкой подошел к Малковичу, не поднимая глаз, уставясь на плиты дорожки.

- Я нашел его – погребенным вместе с ужасной повестью о безумии его прежнего владельца... Но мог ли быть у него – хозяин? Когда я нашел – пал на колени, аки библейская Агарь, и благословил день и час, когда нашел, извлек из-под земли, как драгоценнейший из кладов.

Владимир хотел было спросить, кто таков он, но вдруг побоялся. И вместе с тем что-то не давало ему просто уйти.

- Я не желал несбыточного. Я желал лишь усвоить этот урок, понять, познать мастерство, с каким он был изваян. Бедный мальчик пал жертвой одержимости... застрелился...

Зимний сад... и рука, вкладывающая дуло в рот...

- Я не желал милости Афродиты. Нет, она была мне ни к чему! Дух мой был предан холодным и прекрасным как луна, божественным Близнецам! Зазвездные выси мастерства, слава и власть над сердцами – вот чего желала душа моя. И ради этого я трудился, не покладая рук. Кто бы дерзнул сказать, что я бездельник? Что мало трудился, щадил себя. Никто! Никто бы не решился сказать такое!

Последнее Фетисов проговорил громче, с угрозой. Неподалеку послышался глухой шум – будто в кустах ворошилось что-то большое и очень сильное.

- Я старался. Видят боги, как я старался. Сперва, что греха таить, я решил немножко использовать его. Конкурс памятников. Думал, получу денег, перееду в большой город, мастерскую найму, натурщиков. Чтобы сделать потом своего... лучше найденного. Но даже это не получилось. Эта дура, которую я дал ему в пару, спящему. Плакальщица, черт бы ее... “Слишком пессимистично” – а ведь моя работа была лучшей. Лучшей, милостивый государь!

Фетисов склонил голову к одному плечу, к другому – будто рассматривал что-то под ногами.

- А потом я решил сделать своего. Уж какого есть... Тяжело, когда не понимают. Когда твою идею, душу, сердце топчут – “слишком пессимистично”, сказали мне они. И отняли победу. Живут, едят, пьют... Больно, милостивый государь. А почему, почему, скажите, от того, что другие живут так уж спокойно, мне должно быть плохо? Кто это решил, что Нил Фетисов должен страдать? – тут Фетисов обезоруживающе улыбнулся, но глаза его оставались пустыми и безумными. Владимиру стало совсем жутко. А особенно, когда он подумал о том, отчего это скульптор так разоткровенничался.

- Я прошу прощения, что погиб ваш друг, – вдруг сказал Фетисов почти официальным тоном. – Но ему... и всем им... – он, не оборачиваясь, мотнул головой куда-то позади себя, – нужны... живые жизни...

И, словно по команде, откуда-то из-за деревьев, из закатного зарева на дорожку вышагнул человек. Очень высокий и крепкий, каждая мышца его идеально проработанного тела играла при движении, а черты лица его были бы прекрасны, не будь они так неподвижны и закаменелы. В других обстоятельствах, в другом месте приближающееся к Владимиру существо было бы названо совершенством – но при взгляде на него Владимиру показалось, что ноги его приросли к земле, а руки онемели. Потому что кожа идущего была серого, неживого цвета, цвета бетона, и таким же серым было лицо, и только глаза светились кроваво-красным. Под тяжелыми, будто пудовыми, шагами вздрагивала земля. Не так, завопил кто-то или что-то в его сознании. Не так же... не как Серега! Последних сил хватило на то, чтобы крикнуть во всю силу легких...