Долгий сон статуи (СИ)

- Покажи мне что-нибудь смешное, – вдруг попросил он. – Говорят, у вас сейчас принято над многим смеяться.

“Говорят”, со злостью повторила про себя Женя. Пат, наверное, сказал – тоже нашел тему!

- Хорошо. – Она отнесла его и свою чашки, притащила ноут и открыла его. Забила в поиск “Сфорца Макинтош” – над этим они с мамой порой любили “повпечатляться” и позлословить.

Лайос с вежливым изумлением смотрел на фотографии пестро и вычурно одетой крупной брюнетки с одинаковым на всех фото взглядом – исподлобья и искоса. Когда же Женя показала видео, где эта же брюнетка с застывшим выражением лица делала мелкие шажки на месте перед сидящей на полу кошкой, он озадаченно спросил:

- Она решила пойти в шутихи? Никогда, правда, не слышал, чтобы шутихами были женщины.

- А я не знала, что у вас тоже есть шуты, – удивилась Женя. Лайос усмехнулся.

- Некоторые держат. Одного такого я... – он замолчал, только скрипнул зубами. – Чтобы не шутил и копьем не тыкал. – Женя, вспомнив историю с убитой Лайосом женщиной-воительницей и тем, кто проткнул ей, мертвой, глаз, только положила руку на его ладонь. – Смотри лучше! Даже кошка не выдержала ее танцев, сбежала!

- Я бы тоже не выдержал, – отозвался Лайос. Потом, будто отпустив себя, приняв решение быть веселым, широко улыбнулся: – Наверное, ее муж не выдержал раньше. Жалко ее. И смешно.

Но небольшой проблеск оживления и интереса в нем быстро угас. Возвращалось то же замороженное состояние принятого трудного и окончательного решения. Он встал.

- Мне пора уходить.

Ночью Владимиру спалось плохо – все время чудился каменный скрежет где-то в углах или под окном. Заснув, он ощутил сдавившие горло нечеловечески твердые каменные пальцы. “Вот так погиб Серега”, – сказало что-то или кто-то в его сознании. Точно так же. Сдавили хуже тисков, безжалостнее железа – камень... только хрустнули позвонки и с утробным хряцаньем подалось горло... Владимир ощутил, как покрывается холодным потом, и, как в детстве, натянул на голову простыню.

“Им всем нужны... живые жизни...” – раздался в его ушах голос Фетисова.

Так, укрывшись с головой, почти без сна, лишь время от времени забываясь тяжелой дремотой, Малкович дождался утра.

Сидеть одному в Доме культуры или в пустом спортзале Владимиру совсем не улыбалось, поэтому, проклиная себя за слабость, он попросился к сестре под каким-то пустяковым и надуманным предлогом. Клеопатра, бросив на него проницательный взгляд, согласилась – ни о чем не спрашивая, ничего не уточняя. Так же, как однажды – несмотря на свою гнусную принципиальность, – не выдала родителям, когда Вовка в первый раз запорол сессию.

Сестра была погружена в работу – мягко щелкали кнопки ноутбука, шелестела бумага, тихо шуршала по ней ручка. Иногда Клеопатра закусывала ее кончик и сидела, уставясь в пустоту перед собой. О брате она, кажется, напрочь забыла. Владимир, безуспешно попытавшись сосредоточиться на очередном заказе, мстительно подумал, что сестра сейчас занята, возможно, не рабочими обязанностями, а теми левыми бухгалтерскими халтурками, которые она повадилась брать параллельно с работой. Не все коту масленица, не все Клеопатре быть успешной царицей – пусть-ка покрутится, со злостью думал он.

Когда короткая стрелка часов вздрогнула на цифре три, Владимир закрыл ноут, встал и, стараясь не шуметь, молча вышел из кабинета. Клеопатра даже не повернула головы.

Бормоча про себя, что сейчас день и бояться совершенно нечего, Владимир скорым шагом шел к дому. Он не знал, что заставляло его едва ли не бежать по улице, но этому своему опасливому чувству подчинялся беспрекословно. И оно же заставило его замереть у забора дома и, прежде чем тронуть калитку, встать на цыпочки и заглянуть в окно.

Он увидел незнакомого молодого человека в очень знакомой футболке – точно такая же была у него. Белая, с неоново-ярким синелицым индейцем и выглядывающим у него из-за плеча тотемным столбом – подарок одной мимолетной пассии; футболку Владимир никогда не надевал – из-за принта, – но и не выбрасывал – жалко было, все-таки качественная вещь.

Однако футболка лишь на миг приковала внимание Владимира, и мелькнувшая злорадная мысль о моральном облике племянницы тоже пропала бесследно, когда он разглядел лицо парня. Красивые резкие черты – не такие идеальные и правильные, но несомненно те самые... Малкович снова ощутил каменные пальцы на своей шее и сознание его словно отключилось. Остался лишь ужас. И этот ужас велел как можно тише отойти и как можно быстрее бежать прочь...

Корибанов выслушал сбивчивый рассказ Малковича с чем-то, похожим на брезгливость. И это чувство не покидало его, пока он отдавал короткие распоряжения по телефону, пока пытался дозвониться до администрации – трубку никто не брал, а мобильного самой К.В. Малкович, сестры заявителя, у Корибанова не было.

- А мне... тоже с вами? – у Малковича задрожали губы.

- Нет, подождете здесь. В коридоре, – ответил Корибанов и вышел в подсобку, где стоял сейф с табельным оружием. – Возможно, потребуется ваша помощь. Пашутин, проводите.

- Очная ставка, – к Малковичу возвращалась уверенность, голос перестал дрожать. – Понимаю, да... я готов... Все, что нужно, – бормотал он, сопровождаемый молчащим лейтенантом.

Оставшись один, Корибанов проверил пистолет. Девчонку бы как-то оттуда вызвонить, но мать не достать, а время дорого. Вольман... нет, Вольману звонить не надо. Сами справимся. Сейчас Корибанов ощущал себя как никогда достойным подполковника – недаром он в прошлом году выбил четыре новеньких “броника”. “Зачем вам в вашей сонной дырище бронежилеты?” – хохотал приятель. А вот и дырища проснулась, ощетинилась, вот и пригодились.

Внезапная мысль осенила Корибанова – внучек-то Дарьи Александровны... они вроде дружат с дочкой Клеопатры Малкович. Ольховский – спортсмен, парень отважный и решительный, вспомнил вчерашний день Корибанов. Не то что некоторые...

- Петруша? – стараясь говорить как можно спокойнее, сказал в трубку Корибанов, дождавшись ответа. – Ты бы не мог мне тут чуток помочь?..

Женя прикусила губу. Что тут было спрашивать – и так все понятно про это “ничего”. И слов у нее не было, чтоб его остановить, хотя понятно было и все остальное – он уходит, чтобы больше не быть. Нигде.

- Ну вспомни, ведь ты же сам говорил, что лучше уж быть поденщиком, чем царить над тенями мертвых, – сказала она почти жалобно.

- Никогда я такого не говорил! Откуда мне знать, что лучше, если я не умирал? Охотница превратила меня в статую, когда я был жив – ни мига не пребывал я в царстве вечного мрака.

- “Не мертв, но спит”, – тихонько сказала Женя. Но ее не слушали. Он стоял неподвижно – слишком неподвижно для живого человека. И уж слишком было понятно, что именно он собирается сделать...

И вот тут Женя разозлилась – и в один миг забыла, что сейчас это не сон и не то далекое далеко, где они встречались на берегу очень давнего моря. К ней вернулась уверенность и ясность, которая не покидала ее в той, иной реальности.

- Так, значит, да? – начала она. – Хорош друг, нечего сказать! А ты подумал, что будет с Патом, если ты вот так уйдешь? Подумал?! Он ведь не простит себе, ты его знаешь. Ты его знаешь лучше меня.

В его глазах впервые мелькнуло что-то похожее на страх.

- Но ты ведь сможешь убедить его, что я просто ушел, что Темная Охотница все устроила... – пробормотал он дрогнувшим голосом.

- Хорош герой! – крикнула Женя, вскакивая. – А мне, значит, врать ему?

- А что же мне делать? – взорвался вдруг и Лайос. От его крика в шкафу звенькнули стекла. Он дрожал, бледный как мел – даже губы побелели.

- Идиот, – прошипела Женя, подойдя к нему вплотную. И вдруг, неожиданно и для него, и для себя, потянулась, обняла его за шею и, встав на носки, прижала его голову лбом к своему плечу. И Лайос с придушенным стоном, будто спасаясь от сильной боли, перенося боль в другое место, крепко прижал ее к себе. Женя осторожно поглаживала его волосы.