Долгий сон статуи (СИ)

Папа почти не изменился; как Женя ни глядела, ничего не указывало, чтобы он без них с мамой хоть немного страдал. И комната не изменилась, разве что покрывал все поверхности толстый слой пыли. Женю усадили на диван и будто забыли о ней. Общий разговор продолжался. “Но ведь надо быть совсем слепыми и глухими, чтобы этого не видеть! – гремел папин баритон. – В этом беда современного общества – слепота и глухота!” Женя оглядывалась по сторонам – ее не оставляло ощущение, что чего-то не хватало. Наконец, она поняла – темно-вишневые, коричневые, золотистые корешки книг исчезли. Полки зияли пустотами, как рот старика – провалами выпавших зубов.

- Пап, а где те книги... с гравюрами? – пересохшим от волнения голосом спросила Женя. Папа замолчал на полуслове и уставился на нее.

- А за это, Женечка, скажи спасибо своей маме, – подняв брови (темные и прямые, такие же, как у самой Жени. У мамы брови гораздо светлее), ответил папа. – Мне пришлось продать книги, чтобы оплатить долг по квартплате за ее квартиру, который она стребовала с меня по суду.

- За нашу квартиру, – тихонько ответила Женя. Но ее тихий голос потонул в общем разговоре, и папа ее попросту не услышал. И точно так же никто не заметил, когда она тихонько выскользнула в прихожую, накинула куртку, бегом сбежала по ступенькам и выскочила на завывающую ветром улицу.

...- не желал жить “как все”, а желал жить как он. Быть личностью, – реальность вернулась голосом дяди. – А ты растишь из нее не личность, а типичную современную девицу – маникюр, шмотки и наушники в ушах. Впрочем, я умываю руки. Слава богу, она не моя дочь.

- Слава богу, – пробормотала Женя, но так тихо, что дядя ее не услышал. Дверь хлопнула – дядя ушел.

- Ты сегодня позже, да? – Женя отрезала кусок булки, намазала маслом, положила сверху ломтик сыра и протянула маме. Та кивнула, отрешенно откусила от бутерброда и запила кофе.

- Мам, давай его выгоним? – вдруг брякнула Женя. – Он ведь даже на сигареты у тебя стреляет, думаешь, я не вижу?

- Родственники должны помогать друг другу, – неубежденно сказала мама.

- Друг другу! – воскликнула Женя. – Именно что друг другу, а не в одну сторону! Он ведь вроде за мной должен смотреть, а я просто от рук отбиваюсь.

- Тролль ты, Женька, как у вас говорят.

- И откуда ты, мам, знаешь такие слова? – Женя сердито откусила бублик, прожевала, запила большим глотком кофе. И вдруг вскочила с горящими глазами и заговорила так быстро, что едва не подавилась: – О, давай я скажу кое-кому, пусть его отпиздят как следует... Чтоб знал!

- Евгения, что за слова? – мама отставила кофе. – И что это за компания у тебя, которая способна...? Это вот тот мальчик, внук Дарьи Александровны?

- Пат? Ой, с его бабушкой тут такое... – быстро сказала Женя, кляня себя за несдержанность. Женя знала, что на маму иногда накатывала вина за то, что вот так вот все у них, безалаберно. И тогда она начинала говорить такие вот строгие и правильные вещи. Но к счастью, мама сразу бросилась задавать вопросы – очень конкретные вопросы: как помочь, не надо ли чего, не надо ли позвонить в область, у нее там есть знакомые в управлении здравоохранения.

В этом вся мама – никаких сантиментов, только конкретика. Не ахать и охать, а помочь. За это многие считают ее черствой.

- Ты приглашай его к нам, – вставая, сказала мама. – Он ведь один сейчас, нелегко парню. И... бери там в холодильнике, что есть. Мальчишки народ прожорливый.

- Спасибо, – Женя подошла к уже собравшейся, надевшей привычную рабочую строгость маме и потерлась носом о ее плечо. – Клеопатра Викентьевна, я вас люблю?

Мама рассмеялась и взлохматила ее курчавые – в отца, снова подумалось Жене, – волосы.

Когда захлопнулась дверь и простучали по мощеной дорожке мамины каблуки, Женя схватила свой рюкзак и кинулась сперва к холодильнику, а потом – в дядину комнату. Тут уж следовало быть осторожной – она вытащила самую нижнюю в ящике футболку, которую дядя надевал очень давно и не особенно любил, потом отыскала старые летние брюки – если окажутся коротки, можно подрезать или подвернуть, выйдут бриджи. С обувью сложнее – сандалии у дяди только одни, и, показалось Жене, они будут маловаты. Она отыскала старые резиновые вьетнамки – пока так, а там придумаем что-нибудь. Босиком тут не походишь, стекол полно.

Алекс ушел. Растворился в жарком мареве пустой улицы. А Пату в дом не хотелось идти. Он бросился ничком на траву под яблоней, потом перевернулся на спину и заложил за голову руки. Бабушка поправится, сказал он. Обязательно поправится. Раз сегодня произошло такое чудо – значит, по-другому и быть не может.

Он не знал, сколько пролежал на траве, очнулся только от шагов на дорожке.

- Ты чего? – раздался Женькин голос. – Пат!..

- Ничего, – Пат запрокинул голову – вверх ногами Женя казалась еще длиннее и тощее, чем обычно. Она несла в руках пакет, а на спине – плотно набитый, судя по врезавшимся в плечи лямкам, рюкзак. Пат, мигом вспомнивший все, что случилось вчера, вскочил.

- Я еще не заходил, не смотрел как там... – виновато сказал он.

- “Там”, – передразнила Женя. – Можно подумать, там дикий зверь.

И после ее слов Пат, будто наяву, увидел человека в золотистых древних доспехах, с мечом и щитом в руках, бросающегося в бой с яростью, которая приличествовала бы скорее дикому зверю. И лицо человека, едва видное в прорези шлема, было лицом этого... Лайоса. Ярость, ярость в прозрачно-серых глазах, ярость в искаженном лице – он говорит что-то о бесчестье, об оскорблении, которое нанесли ему и которое смыть может только...

Он очнулся от вопроса Жени про его бабушку, и это было спасением.

- Мама сказала, если что нужно, она позвонит в область, у нее там...

- Виктор Кузьмич тоже кому-то позвонил. Но спасибо, если нужно будет, скажу. А это у тебя что?

- Да я тут ему шмотки принесла, не будет же вечно в твоих шортиках шастать, – говорила Женя, потрясши пакетом. – И поесть.

- Давай, я приготовлю, – Пат сдернул рюкзак с ее плеч так резко, что Женя едва не упала. Ему не хотелось сейчас идти в комнату, не хотелось встречаться со взглядом этих прозрачных серых глаз, которые будоражили что-то полузабытое, далекое.

- Ну давай, – покладисто кивнула Женя. – Я готовить... не очень, у меня все из рук валится.

Из кухни, за шипением огня плитки и шкворчанием масла на сковородке Пат слышал голоса в комнате. Ровные и мирные.

- ...именно оттого, что он мой двойник! – донеслось восклицание Лайоса. – Может, оттого я и послал его? На смерть? Может, это я, я должен был погибнуть тогда?! А ему суждено было остаться в живых? И он знал это, и надел мои доспехи, мою... личину, стал мной.

Голос его оборвался.

- А может, наоборот? – услышал Пат голос Жени. – Сам подумай... ну вспомни пророчество, “лучший из “муравьиного народа” умрет прежде”.

- Можно ли верить пророчествам... – ответил Лайос. – Слышал я, у восточных народов в тяжкие для страны времена заведено приносить в жертву их богу детей самых знатных родов. Но знатные люди, не желая расставаться с детьми, подменяли их отпрысками свои рабов. Одевали в богатые одежды, рыдали и рвали на себе волосы, дабы показать скорбь...

- Фу, мерзко как!

- Может... и я... как они...

- Прекрати! Все совсем не так! Он бестрепетно одел твои доспехи именно потому, что знал – в них, надев твою личину, он уцелеет! Ведь время еще не пришло тебе умирать. Он хотел стать тобой, хоть ненадолго. Не казни себя!

Что они говорят? Что такого в их разговоре, необычного? Их язык... вчера еще он был невнятен и непонятен, как любой иностранный. Как китайский, скажем. Был белым шумом. А сейчас он осознал, что понимает все, все до единого словечка, о чем говорят эти двое. Рука Пата с ножом остановилась, он замер. И только зловещее шипение начавшего подгорать лука на сковородке вернуло в настоящее.

- Итак, о чем хотел ты мне поведать? – Жорка изо всех сил пытался шутить, но чувствовалось, что он растерян. Растерянный Жорка – это почти оксюморон, подумал Алекс.