Дневник грешницы

Своими изящными руками в тонких перчатках он скатывал снежные шары и укладывал их в ряд. Основание снежной крепости было уже готово; рядом с Алексеем, пыхтя от усердия, возились два краснощеких карапуза лет шести-семи в коротких, туго подпоясанных тулупчиках.

Не замеченная ими, я стояла, любуясь этой прелестной картиной. Но карапузам скоро наскучил мирный созидательный труд, и они принялись кидаться друг в друга снежками. Один из снежков попал в Алексея; он повернулся (я увидела его в профиль) и сделал очень серьезное лицо.

Но выговора не последовало; вместо этого он, нагнувшись, сам слепил снежок и запустил им в обидчика. Двор огласился восторженным визгом. Карапузы, мгновенно укрывшись за недостроенной крепостной стеной, устроили в четыре руки настоящий артиллерийский обстрел.

Кто бы мог сказать сейчас, глядя на графа, весело хохочущего, гибкого, юношески стройного и ловкого красавца, что это серьезный ученый, весьма уважаемый в губернии и известный при дворе человек и что ему давно перевалило за сорок? И кто мог бы устоять на месте и не присоединиться к этому безудержному веселью? Может, кто-то и мог бы, но не я.

Увлеченный сражением граф даже не сразу заметил, что к нему пришла помощь. А дети, замершие было при явлении неизвестной дамы, увидев, что она с самым решительным видом взялась также за снежки, радостно завопили и удвоили усилия.

– Анна, – произнес граф совершенно с тем же выражением, что и вчера, – Анна…

Ловко пущенный одним из карапузов снежок попал ему в затылок. Он вздрогнул и провел ладонью перед глазами, словно сомневаясь в правдивости того, что видит. Потом улыбнулся (о, сколько сердечного тепла было в его лучезарной улыбке!) и взял меня под руку.

– Идемте выпьем чаю, – предложил он, – и вы все мне расскажете.

Карапузы обиженно взвыли. Алексей мгновенно успокоил их, пообещав, что завтра они вместе с кучером Семеном отправятся в лес за елкой.

Чай нам подали в кабинет графа. Только почувствовав ни с чем не сравнимый по прелести аромат свежей сдобы, я вспомнила, что не ела уже более суток.

Следом за слугою, принесшим чайный поднос, в кабинет вернулся и сам граф. Я оторвалась от созерцания книжных полок, на которых за тонкими зеленоватыми стеклами тускло мерцали сокровища на всех, как мне тогда показалось, языках мира. Граф собственноручно отодвинул от стола старинное дубовое кресло и пригласил меня садиться; сам же устроился напротив и, скрестив пальцы и положив на них подбородок, устремил на меня вопросительный взгляд.

Однако, почувствовав мое голодное смущение, снова улыбнулся, на сей раз – несколько виновато, и налил мне и себе чаю из пузатого английского чайничка.

Румяные горячие бублики были восхитительны, и как чудесно таяло во рту свежайшее сливочное масло! Граф, едва отпив из своей чашки, молча и деликатно дожидался, пока удовлетворится мой аппетит.

– Я должна сама зарабатывать себе на жизнь, – сообщила я, доев последний кусок и промокнув губы салфеткой из тончайшего брюссельского полотна. – Вот, ищу место гувернантки. Оттого и приехала к вам, что папенька сказал…

Граф покачал головой и с грустью взглянул на меня своими прекрасными, глубокими, как северное море, глазами.

– Папенька сказал, что вам нужна гувернантка для племянников… и что он может доверить меня только вам, – прибавила я, не опасаясь быть уличенной в неточности.

– Анна, – отвечал граф, вздохнув, – вы – и в гувернантках? Ну почему Владимир Андреевич просто не обратился ко мне, ведь он знал, что всегда может рассчитывать…

– Ни папенька, ни я не хотим ни у кого одалживаться. Решение мое твердо, граф. Раз вы не можете взять меня на службу, то я…

– Подождите, Анна! – Граф, увидев, что я готова встать, установил меня почти умоляющим жестом. – Подождите! Я не говорил, что не могу взять вас!

– Но как же, ведь ваша жена…

Граф снова сделал тот же жест. Потом встал и в задумчивости подошел к окну.

Я, затаив дыхание, ждала.

– Их зовут Ваня и Митя, – сказал наконец граф. – Ване семь лет, Мите недавно исполнилось восемь. Оба большие шалуны. Скажите, с чего бы вы начали свои занятия с ними?

В растерянности от неожиданного экзамена я снова посмотрела на плотно уставленные книжные полки.

«А. С. Пушкин. Сказки». Золотая вязь на темно-алом сафьяновом переплете остановила мой взгляд.

– Мы с ними читали бы вместе «Сказку о царе Салтане» и переписывали в тетрадку особенно понравившиеся места… Еще хорошо было бы им самим сделать рисунки к сказке, карандашами или красками…

Граф повернулся и посмотрел на меня с новым, весьма ободрившим меня выражением.

– Что же касается арифметики, – продолжала я свою импровизацию, – то сначала мы научились бы складывать… то, что им нравится: яблоки, конфеты, орехи… а затем вычитать и делить их поровну.

– А естествознание? – спросил, улыбаясь, граф.

– О, но ведь они только что на дворе играли в снежки! Самое время, – я чувствовала себя все более и более уверенно, – узнать, отчего вода зимой превращается в снег и лед.

– Прекрасно, – кивнул граф, – мне нравится ваша образовательная программа. Идите же, ваши ученики ждут вас.

Говоря так, он смотрел на меня серьезно и даже, как мне показалось, уважительно.

Но все же я должна была спросить:

– А как же… другая гувернантка?

– Ее день был вчера, – молвил граф, подходя ко мне. – Ваш, Анна, сегодня. Нынче вечером мы спросим детей, какая Анна понравилась им больше (ту, которую приняла моя жена, тоже зовут Анной) и с кем они хотели бы остаться.

– Ну что же, это справедливо, – отвечала я, стараясь, чтобы голос мой звучал ровно, и пытаясь унять бешеный стук сердца, отозвавшегося на его приближение.

Не помню, как я вышла из кабинета, не помню, как дошла до детской. В моих ушах звучал его голос, пожелавший мне удачи, и я все еще чувствовала его запах – чудесный холодновато-тонкий аромат, – словно я унесла с собой кусочек невидимого облака, невесомый обрывок летнего тумана…

Да, Жюли, да! Ты все давно поняла! Только не спрашивай меня, чего я хочу и на что надеюсь… Для меня видеть его, говорить с ним, находиться с ним под одной крышей – уже величайшее, невообразимое счастье!

Но чтобы это счастье осуществилось, сейчас мне надо взять себя в руки, войти к детям и провести с ними день так, чтобы в выборе между двумя Аннами у них не осталось никакого сомнения.

Однако уже поздно, а мне нужно еще написать папеньке. Но я непременно продолжу завтра, и тогда уж подробно расскажу тебе обо всем: и как я осталась в доме у графа, и о том, что произошло после.

Твоя любящая и исполненная надежд Анна.

29 декабря 1899 г.

Милая Жюли!

Признаюсь, не могла дождаться вечера, чтобы вернуться к письму и снова, хотя бы мысленно, побеседовать с тобою, мой лучший и любимейший друг! Только тебе я могу подробно и ничего не скрывая описать начало моей новой жизни в качестве честной труженицы.

Да-да, не улыбайся, я знаю, что ты хочешь сказать: что труд для меня привлекателен лишь постольку, поскольку дает возможность находиться рядом с любимым человеком! Ты, разумеется, права, моя разумная, моя трезвомыслящая и понимающая Жюли, но права лишь отчасти.

Проведя всего несколько дней в обществе этих милых детей, для которых я должна стать не только наставницей, но и другом, я поняла, что это занятие мне нравится. Что оно мне подходит.

О, я знаю, конечно же, что не всегда эти дети будут милы и послушны, не всегда их розовые личики будут казаться мне ангельскими, а шалости – безобидными. Я догадываюсь, что труд учителя, а тем более – воспитателя, по большей части тяжел и далеко не всегда благодарен.

И что с того? Многое ведь будет зависеть от меня самой.

Однако же обо всем по порядку.

Когда я вошла к детям, они уставили на меня свои любопытные глазенки. Хоть сердце мое и трепетало от предстоящего испытания, внешне я была совершенно спокойна.