Дневник грешницы

– Так я доложу их сиятельству графине, – принял решение швейцар.

Я кивнула. Мои вещи внесли в просторную, прекрасно освещенную прихожую. Несмотря на большие, совершенно не свойственные нашим северным домам окна, в прихожей было тепло и приятно пахло лимонником. Источником тепла служил новомодный калорифер, свинцовые трубы которого скрывала деревянная решетка тонкой и изящной работы.

Если не считать вешалки, спрятанной за дубовой стойкой и рассчитанной на большое количество людей, как в каком-нибудь театре, прихожая была пуста.

Швейцар безмолвно принял мой старенький салопчик, капор и шаль и распахнул передо мною двери гостиной. Ах, Жюли, в тот момент я ощутила и неловкость оттого, что весь мой гардероб, принятый швейцаром, стоил меньше роскошного серо-голубого турецкого ковра, устилающего пол гостиной; и мимолетный страх перед встречей с женой графа; и даже желание немедленно повернуться и покинуть этот просторный и благополучный дом, в котором, должно быть, живут в свое удовольствие, устраивают балы и праздники и охотно принимают гостей более солидных и значимых, нежели дочь обнищавшего петербургского дворянина.

Но я справилась и с этим страхом, и с этим желанием. Я присела на низкий диванчик, обтянутый бархатистой, в тон ковра материей, и приготовилась ждать.

Ждать, впрочем, пришлось недолго.

В дверях, открывшихся словно сами собой, показалась величественного вида дама, одетая в черное.

Мимо дамы почтительно проскользнул лакей.

Она опустилась в кресло, стоявшее отдельно от других, рядом с мозаичным столиком для рукоделия. Лакей тут же пододвинул ей обтянутую той же материей скамеечку для ног и, пятясь задом, удалился. Оказавшись рядом со мной, он шепнул:

– Их сиятельство графиня Мирослава Тодоровна.

Дама окинула меня внимательным взглядом, взяла со столика начатую вышивку broderie anglaise, сделала несколько стежков и лишь после этого заговорила со мной.

Я воспользовалась этими несколькими секундами, чтобы так же внимательно рассмотреть графиню.

Несмотря на годы (ей было, верно, около сорока) и явные намеки на седину в густых, иссиня-черных, убранных на затылке в простой узел волосах, графиня положительно была красавица.

Ее бледное лицо являло собой совершенный овал. Большие агатовые глаза, осененные густейшими черными ресницами, прямой нос, яркие и свежие, как у девушки, коралловые губы словно сошли с портрета итальянского художника, вознамерившегося написать Юнону или Минерву.

Роста она была среднего, но держалась так прямо и с таким надменным достоинством, что казалась значительно выше, почти с меня. Телосложение ее скрывалось черным шелковым платьем с высоким, отделанным кружевом воротом; на платье была наброшена черная же кружевная шаль.

Единственным светлым пятном в облике графини были золотые дамские часики-медальон с весело играющими под солнцем бриллиантиками, висевшие на ее груди на тонкой золотой цепочке.

– Я слушаю вас, мадемуазель, – произнесла графиня.

Голос у нее был ровный, холодный, не высокий, но и не слишком низкий; это был голос женщины, привыкшей повелевать и владеть. Причем владеть не только окружающими, но и самой собой.

Признаюсь, Жюли, меня снова охватила робость. Чтобы выиграть время, я молча достала из ридикюля рекомендательное письмо папеньки и протянула его графине.

Та быстро прочла его. Затем свернула письмо в трубку и вернула мне.

– К сожалению, вы опоздали, Анна Владимировна. – При этих словах на губах графини мелькнула чуть заметная улыбка. – Мы уже нашли для детей хорошую гувернантку.

– Давно ли? – зачем-то спросила я.

– О, не далее как сегодня утром. Она прибыла за несколько часов до вас, и я сразу же приняла ее на работу.

Ах, Жюли, что мне оставалось делать, кроме как встать, извиниться за причиненное беспокойство и уйти? Причем сделать это как можно скорее в надежде, что мой извозчик, занятый переговорами с местным кузнецом, еще не покинул усадьбу…

И все же я ушла не сразу. Графиня вопросительно подняла свои тонкие черные брови, когда я спросила:

– А могу я узнать…

«Известно ли об этом графу», – но эти слова я произнесла не вслух, а про себя. Вслух же я спросила:

– …могу ли я узнать, когда вернется граф?

– О, не скоро, – любезно отвечала графиня. – Мой муж вернется, может быть, послезавтра к вечеру, а может, и в самый канун Нового года.

Говорить больше было не о чем. Я встала. Графиня милостиво кивнула.

– Вы прибыли из Петербурга и, верно, издержались в дороге… Возьмите это и возвращайтесь.

С этими словами графиня отперла золотым ключиком крошечный выдвижной ящичек и достала несколько ассигнаций.

– Вы еще успеете на ночной поезд. И поверьте мне, в Петербурге у вас гораздо больше шансов найти хорошее место, нежели в нашем захолустье.

Я молча повернулась и вышла из гостиной.

Единственным слабым утешением служило то, что, когда я ушла, графиня так и осталась сидеть с протянутыми в воздух деньгами.

К счастью, извозчик Алексей и в самом деле столковался с кузнецом. Пока тот занимался левой пристяжной, Алексей сидел в людской, пил, отдуваясь, чай из огромного самовара и рассказывал собравшимся слугам разные извозчичьи байки. Важный швейцар с бакенбардами также находился здесь; он недовольно, словно от извозчика дурно пахло, шевелил крупным, в свекольных прожилках носом, но слушал не менее внимательно, чем остальные.

Как я узнала впоследствии, слуги графа были до некоторой степени избалованы любопытными историями. То, что они слушали моего извозчика, означало, что он был действительно хорошим рассказчиком.

Ах, если бы он был бы к тому же хорошим извозчиком! Впрочем, о чем я – если бы он был действительно хорошим извозчиком, он не вывалил бы меня в снег на обратном пути, в результате чего я оказалась на волосок от смерти… и, возможно, я никогда больше не увидела бы графа!

Разумеется, я не собиралась возвращаться в Петербург. Я намеревалась остановиться в Петрозаводске в какой-нибудь скромной, соответствующей оставшимся у меня средствам, гостинице или пансионе и там дожидаться возвращения графа.

Относительно сроков его возвращения я больше доверяла швейцару, чем графине. Я предполагала завтра же послать графу письмо с нарочным, наказав передать лично в руки или вернуться с письмом назад, но ни в коем случае не отдавать никому другому, особенно графине.

Приняв такое решение, я начала торопить извозчика. Мне хотелось вернуться в город до темноты: ведь уже начинало смеркаться.

Лошадь была приведена из кузницы. Алексей долго возился с упряжью, его движения показались мне несколько неуверенными. Кроме того, он старательно отворачивался от меня, и мне вспомнилось, что под конец чаепития он выпил поднесенный кем-то стакан с жидкостью другого цвета – и гораздо более прозрачной, нежели чай.

Наконец мы тронулись. Отдохнувшая тройка бежала резво. Быстро промелькнули темные липы аллеи, металлическое кружево ворот, и вот мы уже неслись по берегу озера к мрачному под темнеющим небом лесу.

В лесу уже совсем смерклось. Лошади перешли было на шаг, но Алексей подбодрил их кнутом, и они снова взяли в галоп. Мне показалось, что лес сделался гораздо более длинным, чем был днем. Огромные черные ели подступили еще ближе к дороге.

Ты знаешь, Жюли, я не из пугливых; но когда словно бы издалека, но в то же время до ужаса близко из скованного морозом леса послышался волчий вой, мне стало не по себе.

Этот вой подействовал на лошадей гораздо лучше кнута: они понеслись так, как не бегали, верно, за всю свою долгую лошадиную жизнь! И вот, когда показалось, что лес вот-вот кончится и мы вырвемся в поля, вой раздался совсем рядом. Левая пристяжная в ужасе метнулась прочь; правая, наоборот, попыталась остановиться; коренник, взбешенный поведением товарок и собственным страхом, встал на дыбы.

Вдобавок в санях подо мной что-то оглушительно хрустнуло. Я почувствовала, что лечу вниз, и в следующее мгновение меня окутала снежная пыль.