Дневник грешницы

Главное – я принята! Я остаюсь в его доме! Он, конечно же, неравнодушен ко мне, раз принял такое решение, – ведь никакой нужды сразу в двух гувернантках для детей не было и быть не могло.

– А историю? – спросила я вслух, вспомнив свою любимую науку. – Кто будет преподавать им историю?

– Историю буду преподавать я, – спокойно ответил граф; он-то, в отличие от меня, прекрасно владел собой. – Но, возможно, Анна Владимировна, мне и в этом понадобится ваша помощь.

Ах, Жюли, возвращаясь из кабинета графа я не шла к себе, а летела… И уже нет нужды объяснять тебе почему.

Но Анна-то Леопольдовна какова?!

30 декабря 1899 г.

«В этом суть всякого воспитания, – усмехнулась Ирина Львовна, отложив в сторону распечатку и с удовольствием потягиваясь. – Кнут и пряник. Подкуп, лесть и угрозы. Тебе, моя милая Аннет, придется еще многому научиться. Но в одном ты права – он к тебе неравнодушен. Остальное лишь вопрос времени».

Время же у Анны было. Судя по дате рождения вашей с графом дочери Елизаветы, которой суждено полвека спустя стать бабушкой Карла, еще около трех месяцев.

А вот у меня… Три дня? Семь?

Сегодня мы возвращаемся в Москву. Там Карл, с присущей ему энергией, примется за поиски оставшихся писем и, без сомнения, скоро их найдет.

После чего уедет к себе на родину.

Или – тоже уедет, но… не сразу.

Ирина Львовна, сдвинув брови, посмотрела на себя в зеркало гостиничного трюмо.

«Если бы все решала внешность или, скажем, молодость, шансов у меня не было бы никаких», – честно сказала себе она.

К счастью, для Карла эти обстоятельства не являются определяющими – иначе разве он сошелся бы с сорокашестилетней Аделаидой? Разве потом женился бы на ней? Правда, она ждала его ребенка… Но женился он не только потому, что порядочный человек. А потому, что испытывал к Аделаиде определенные чувства.

Может, и сейчас еще испытывает, хотя… Четыре года разницы в возрасте и три года брака должны были сделать свое дело. «Что ж делать? Жена стареется, а ты еще полон сил» – так, кажется, писал Лев Толстой?

Впрочем, на это лучше не рассчитывать.

А на что можно рассчитывать?

Ну, он испытывает к ней, Ирине Львовне, глубокую и искреннюю симпатию. Она эта знает. Она это чувствует. Пусть даже он думает, что симпатия эта чисто братская.

Затем – он умеет видеть то, что находится за внешней оболочкой. А за довольно-таки невзрачной, если не считать темно-зеленых глаз, внешней оболочкой Ирины Львовны скрывается для опытного исследователя много неожиданного и интересного.

Взять хотя бы то, что она – писатель. Женщина-литератор. И не просто писатель, а личный его, Карла Роджерса, биограф.

И поэтому – тут Ирина Львовна радостно улыбнулась – «то, что нам мешает, нам поможет»!

Его порядочность. Его честность. Его верность данному слову.

Мы ведь заключили пари.

Которое он неизбежно проиграет. И ему придется платить.

А уж она, Ирина Львовна, сделает все, чтобы расплата стала для него не тяжким бременем, а удовольствием… причем легким, безопасным и тайным для всех. А там… там – мы посмотрим.

Ирина Львовна подмигнула своему отражению в трюмо и взяла в руки очередной лист.

Милая Жюли, теперь, когда ты знаешь о главном, то есть о том, как определилось мое ближайшее будущее, я хочу рассказать тебе кое-что об Алексее. Точнее, о том, как они познакомились с Мирославой и как болгарская княжна сделалась женою русского офицера.

Обо всем этом мне сообщила Наташа, опять-таки – без особых просьб с моей стороны. Мне стоило лишь намекнуть, и она немедленно выложила все, что знала сама и о чем болтали другие слуги.

Наташа, видимо, пользовалась особым расположением камердинера графа «Якова Осипыча», или, по-настоящему, – Якуба ибн Юсуфа. Этот Якуб ибн Юсуф был по происхождению не турок, а босниец, из янычар. В янычарские полки, оказывается, принимали мальчиков, увезенных с покоренных турками земель; то есть сначала их обращали в мусульманство, обучали военному делу, а уж потом они вливались в «непобедимое войско пророка». Причем, если я правильно поняла Наташу, делали это по собственной воле. А может, у них, навсегда оторванных от родителей и родной земли, просто не было другого выбора?

Впрочем, Якубу было проще – он мусульманин от рождения.

…Ах, Жюли, как велик и многообразен мир! Какой счастливец Алексей, что ему удалось побывать не только в Азии, но и на других континентах!..

Однако об этом после. Вернемся к Якубу ибн Юсуфу, ибо знакомство Алексея с Мирославой (просто рука не поднимается писать – с женой!) произошло при его непосредственном участии.

Но, разумеется, все случилось совсем не так, как описывала в своем романе г-жа Шталль.

Начать с того, что в янычарских полках царила очень жесткая, чтобы не сказать жестокая, дисциплина.

Янычарам нельзя было жениться. Они всегда были бедны и питались впроголодь. Их времяпрепровождение, когда не было боевых действий, заключалось в бесконечных тренировках и военных учениях. Таким образом в них поддерживались боевой дух и неукротимая ярость к врагу.

Тем же правилам подчинялся и гарнизон, занявший во время последней Русско-турецкой войны болгарский городок Видин. Начальник гарнизона Мустафа-паша поселился в доме местного князя Тодора. Сам князь с женой и дочерью вынужден был ютиться во флигеле для прислуги.

Этот Мустафа-паша, в отличие от своих солдат и офицеров, имел право жениться. Но не имел права брать свой гарем с собой, в зону боевых действий. А поскольку он был мужчина далеко не старый, по выражению Наташи, «в самом соку», то очень скоро начал испытывать определенные неудобства.

Разумеется, турки не церемонились с населением покоренных земель. По первому знаку к Мустафе-паше приволакивали плачущих местных девушек, а их отцы и братья, пытавшиеся сопротивляться, подвергались немедленной мучительной казни. Не все янычары одобрительно относились к подобному поведению своего начальника; некоторые, и в их числе Якуб, считали, что это унижает янычарскую честь и бросает тень на безгрешное зеленое знамя воинов пророка.

Но они молчали. Слишком глубоко в их крови жило безоговорочное подчинение власти.

И лишь когда Мустафа-паша приказал посадить на кол четырнадцатилетнего мальчика, младшего брата очередной жертвы неукротимого турецкого сладострастия, пробравшегося в сад княжеского дома и пальнувшего в пашу из старого отцовского ружья, но, разумеется, промахнувшегося, янычары возроптали. Ну накажи мальчишку плетьми, ну сожги его дом, ну пристрели его, в конце концов, или заруби ятаганом – все-таки он совершил покушение на жизнь самого паши, – но истязать-то зачем?

– Кто это сказал? – грозно спросил Мустафа-паша, велев янычарам стать в строй. – Кто? Пусть этот неверный немедленно выйдет сюда!

– Я, – помедлив, отозвался Якуб и сделал шаг вперед.

– Ты, – спокойно повторил начальник гарнизона. – Значит, это ты. Что ж, закон тебе известен. Ты сам выбрал место и время своей встречи с Аллахом, да простит он тебе все твои грехи. Эй, кто-нибудь, повесьте его на во-он том дереве!

Повешение считалось для янычара позорной казнью. Из строя послышался глухой угрожающий ропот.

Якуб поднял руку. Ропот стих.

– А что будет с мальчишкой, паша?

– Я накажу его плетьми, – пожал плечами паша, – а потом…

Но тут он осекся. Он все же был далеко не глуп и обладал чутьем на возможные неприятности.

– А потом отпущу, – наконец сказал он. – Но ты, Якуб ибн Юсуф, все равно за свое неповиновение будешь лишен жизни. Однако я склонен проявить милосердие и заменить повешение расстрелом.

Якуб благодарно склонил голову. Янычары снова заворчали, но уже удовлетворенно – все было решено по справедливости.

Чтобы не пачкать кровью каменную стену бывшего княжеского дома, а ныне резиденции паши, Якуба отвели к глинобитному флигелю для слуг. Тому самому, где коротал свои горькие часы бывший видинский князь с женой и единственной дочерью Мирославой.