Ночная духота (СИ)

Я вжалась в спинку стула и подумала, что сейчас качну его на лишний дюйм и полечу на пол.

— Вот как, — граф вновь перешёл на французский. — За то, что я наконец избавил тебя от любви к Клифу, я не заслужил даже маленького поцелуя.

— Нет, — мотнула я головой, стараясь удержать равновесие. — Я знаю, чем заканчиваются поцелуи с вами.

— Откуда тебе знать, если ты ни разу не поцеловала меня? Ну если только в своих глупых фантазиях! — И тут же добавил с плотоядной кошачьей улыбкой: — Неужели не хочется попробовать по-настоящему?

— Не хочется, — чуть ли не перебила я и совсем тихо добавила: — Надеюсь, что мне больше никогда не придётся целовать вампира. Ваш сын…

— Обещал тебе вот это? — Граф резко откинулся на стул и извлёк из кармана джинсов небольшой сложенный бумажный квадратик, который в его руках тут же превратился в два обычных листа. Он положил их поверх моего недоеденного блина, не заботясь, что масло и варенье сразу проступили сквозь напечатанные буквы. — Это распечатка твоего банковского счёта. Сомневаюсь, что могу положить на него больше двухсот тысяч евро. А вот это твой билет в Сиэтл на утренний рейс в среду. У тебя будет предостаточно времени, чтобы упаковать чемодан. И я тебе настоятельно рекомендую ограничиться одним и выкинуть всё, что висит в твоём шкафу. Ну, — протянул он, когда я так и не подняла на него глаз: — Теперь я могу получить свой поцелуй? Или мне придётся проглотить твоё «спа-си-бо»? — проковеркал граф русское слово.

— Почему в среду?

Буквы перед моими глазами сливались в одно сплошное серое месиво, будто я тонула в глазах графа, пока не поняла, что действительно смотрю на него, а мой подбородок лежит на его указательном пальце.

— Потому что в среду я улетаю в Париж. Ты проводишь мой гроб и успеешь зарегистрироваться на местный рейс. Или ты хочешь, чтобы я просил Софи об одолжении?

Его голос звучал зло и холодно, а мне страшно было разлепить губы, боясь напороться на острый ноготь.

— Вот и славно. А то вдруг это заразно, и вместо пасторальных акварелей я примусь писать абстракцию. Это же ужасно, Катья.

— Почему Сиэтл? — спросила я, когда граф убрал палец и откинулся на спинку стула.

— А куда тебя деть? В Париж лететь ты не хочешь. Твой русский паспорт давно просрочен.

— Я должна лететь в Сиэтл? — переспросила я опасливо, желая вновь взглянуть на распечатку, чтобы увериться в обретённой свободе, только была не в силах оторвать взгляда от серебристой колкости серых глаз вампира.

— Ты никому ничего не должна с той самой минуты, как открыла эту дверь. Просто куда тебе действительно ехать, если не к родителям?

— Вы сами назвали меня взрослой женщиной, — начала я осторожно, но граф тут же хихикнул:

— Ну это я пошутил. Нет, нет, продолжай, — махнул он тут же рукой, игриво закусывая нижнюю губу, будто и правда боролся со смехом.

И я продолжила в запале, стараясь не сорваться ни на писк, ни на крик:

— В мире предостаточно мест. Я ни разу не была в Мексике. Я хочу посмотреть Лиму. Я хочу взглянуть на Мичу Пикчу. И если я теперь свободно говорю по-французски, то отчего не поехать в Монреаль? Я не хочу возвращаться к родителям. Я вообще не хочу туда ехать. Я изменилась, слишком изменилась, поймите это! И главное — я не желаю говорить дома по-русски. Я не та дочь, которую они бы хотели…

— Конечно, не та, — перебил меня граф с улыбкой. — Я тоже не хотел бы, чтобы моя дочь в двадцать четыре года курила марихуану, глотала таблетки, напивалась до поросячьего визга, спала с первым встречным и не умела благодарить. Так я получу свой поцелуй или нет?

Голос вампира стал подобен звуку разбивающегося айсберга, и я задрожала как в мороз. Неужто он устроил весь этот спектакль с бумажками, чтобы насладиться моей реакции, и потом безжалостно убить? Неужели Клиф был настолько прав, а я посчитала себя в безопасности с Лораном, который вот так безжалостно оставил меня отцу. Но я не в силах противостоять устроенной графом прелюдии. И там, где с трудом сейчас билось сердце, трепетала надежда, что вампир ограничится небольшим укусом. Разве моя жизнь не стоит трёх красных капель?

— Просто встань из-за стола, — продолжал граф спокойно, и я подчинилась уже не зная, чьей воле следую. — Подойди ко мне. Опусти мне на плечи руки. А теперь просто коснись моих губ.

И я дотронулась до них, таких же ледяных, что и Клифа, только к тому же и каменных. Граф не ответил на поцелуй, а даже, кажется, оттолкнул меня, или же я сама отшатнулась от каменной статуи и ухватилась за сердце, пытаясь увериться, что оно продолжает биться.

— Благодарность принята, — сказал вампир сухо и, стащив с тарелки, испорченные листы, скомкал их в шарик и швырнул в раковину, где, должно быть, так и остался лежать пепел от сожжённого Лораном дневника. — А теперь доедай, а то вдруг вздумаешь на радостях напиться на голодный желудок. Мне уже порядком надоело возиться с тобой, и я не меньше твоего считаю часы до возвращения в Париж. Садись за стол!

Колени дрожали, и если бы не посыл графа, то я вряд ли сумела бы дойти до стула. Руки продолжали трястись, и нож лишь стучал о вилку, утратив способность что-либо резать.

— Катья, твой страх мне надоел. До безумия! Мне за даром не нужна ни твоя кровь, ни твой поцелуй. Я просто хотел проверить, продолжаешь ли ты тянуться ко мне, как тянулась к Клифу, или же твой катарсис удался. К счастью, я сумел стереть из твоей головы все твои желания.

— Все? — переспросила я, с трудом прожевав остаток блина, и кажется прошла по меньшей мере минута, пока я сумела понять, что сказал граф.

— Все? — передразнил он меня и швырнул бокал в раковину. — А ты думаешь агрессию МакМёрфи можно было убрать чем-то иным, а не лоботомией? Прости, я не читал никаких книг по хирургии.

— Вы хотите сказать?

Я не хотела верить словам графа, но они складывались в жуткую картину, такую же серую, что и его глаза.

— Ты хочешь, чтобы я предложил тебе пройтись по улице и проверить это на живых мужчинах? У тебя будет ещё время, а пока я не могу дать никакого ответа на твой вопрос. Сейчас мне остаётся надеяться, что в тебе до среды ничего больше не вспыхнет ни ко мне, ни к Клифу. Что же касается твоих глаз, то скажи, что ты видишь?

— То, что вы, похоже, действительно не ложились спать. У вас жуткие мешки под глазами и… Кажется, вы постарели…

Это было правдой. Парижанин выглядел просто ужасно, намного хуже тринадцатого августа, когда пересёк в гробу Атлантику. Наверное, я не должна была говорить про морщины, но сомневаюсь, что он когда-то считал себя неотразимым красавцем.

— Спасибо за прямоту, — скривил он губы. — Настоящая художественная правда. Но я, должно быть, плохо сформулировал вопрос. Спрошу иначе: хорошо ли ты видишь окружающие тебя предметы?

— Теперь, когда слёзы больше не текут, да. Только к чему вопрос?

Я действительно терялась с ответом, но страшное подозрение вдруг стало закрадываться в душу. Неужели мои мысли у двери были верными?

— Здесь не горит ни одной лампы, — сказал граф. — Но не переживай, котёнок, твои глаза в темноте не светятся, пусть ты теперь и видишь не хуже меня.

— Что вы хотите сказать?

— Хочу сказать что скорее всего тебе придётся не снимать больше солнцезащитных очков и начать вести ночной образ жизни. В твоём положении остаётся лишь порадоваться исходу. Глаза не худший побочный эффект. Всё могло закончиться намного плачевнее, и я не думаю, что проделал бы с тобой то, что сделал с Лораном. Тогда бы мне пришлось тащить на себе ещё одного ненормального!

Я слишком сильно испугалась до этого, слушая рассуждения графа, чтобы сейчас бояться за последствия своих слов. Я даже вскочила со стула и швырнула в тарелку нож.

— Вы сами сотворили это с Анри! И теперь смеете обвинять его в сумасшествии…

— Скажи ещё, что это я убил всех этих женщин! — Граф вскочил со стула, и мне надо было благодарить стол, который встал у него на пути и не позволил схватить меня за горло, но тогда я отчего-то не боялась за себя и секунды. — Я утаскивал его с улиц, из борделей, из гримерных танцовщиц. Порой я даже прятал изуродованные трупы. Я нёс свой крест. Я знал, что плачу за то, что украл ребёнка у матери. Мне пришлось отпустить от себя Лорана, и вот уже много лет я живу вдали от сына, ради которого обрёк на несчастье Эстель. Сейчас я больше не сомневаюсь, что малыш Анри должен был либо умереть заживо погребённым, либо расти подле матери, чтобы потом освоить какое-то дело, жениться, родить детей и умереть. Но я пошёл на поводу у своего эгоизма — я взял то, что мне не принадлежало, и погубил его. Он сжёг дневник, но сжёг ли он до конца свою низменную страсть, кто знает? Я летел сюда в страхе, что он принялся за старое, и я мечтал, чтобы он хотя бы остановился, дойдя по последних страниц дневника. Воплотить в жизнь свою фантазию — это самое страшное, что может сотворить с собой человек. И будь мне благодарна, что я избавил тебя от неё. Теперь, когда ты забыла свои фантазии, попытайся хоть что-то сделать со своей жизнью. А сейчас дай мне свой телефон.