Игра Канарейки (СИ)

Атаман и эльфка нанесли сухих веток и прутьев, сложили костёр на земле прямо внутри лачуги и стали пытаться добыть огонь. Канарейка чиркала огнивом дрожащими руками, а Ольгерд старался сообразить что-то с помощью магии. Но получался у него только сине-зелёный огонёк, который едва ли причинил бы вред хоть какому-нибудь дереву.

Наконец огниво дало скудную искру, и, приложив к этому порядочно усилий, они всё же добились жаркого пламени.

Отяжелевший от воды кунтуш тут же полетел на доски, вслед за ним – рубаха и сапоги. Атаман остался в одних штанах, сидел опасно близко к огню, ничуть не боясь обжечься. Канарейка задумалась на мгновение, но всё же решив, что не собирается коченеть в мокрой одежде, тоже принялась раздеваться.

Оставшись в одной нижней рубахе, эльфка устроилась спиной к огню и принялась выжимать волосы, глядя в землю. Почувствовала на себе взгляд атамана. Мокрая льняная рубаха определённо не скрывала всего, что стоило бы скрыть.

– И чего ты там не видел?

Ольгерд хмыкнул, убрал с лица налипшие мокрые волосы.

– Да вот мне и самому интересно.

Канарейка развернулась, протянула руки к огню, пытаясь согреться. Её колотило.

Ледяная вода Понтара никогда толком не прогревалась, даже летом, а в этом Блатхе, скудном на тёплые деньки, только седьмицу назад с берегов сошёл лёд.

Атаман привстал, расправил кунтуш, на котором сидел. Кивком головы позвал Канарейку сесть рядом. Она прикусила губу, поднялась неуверенно и примолстилась рядом с Ольгердом. Тот положил ей руку на плечо, притянул ближе к себе так, будто это было обычным делом.

Они сидели так молча, пытаясь согреться. Кожа Ольгерда была горячей. Пальцы Канарейки – холодными.

Вдруг в каком-то порыве атаман обнял эльфку, аккуратно, будто она была стеклянной, прижал к своей груди. Выдохнул ей в макушку. Этот порыв странной обжигающей нежности со стороны Ольгерда был странен и даже почти испугал Канарейку.

Так они сидели несколько слишком, просто невозможно приятных тихих минут. Только потрескивал огонь, да вдруг поднявшиеся волны бились о берег.

Ольгерд и сам отвык от этого, он не знал, что до сих пор может испытывать что-то подобное. Будто он всё ещё зелёный мальчишка, впервые притронувшийся к соседской девочке. Можно было бы убедить себя, что это просто жар, что он уже успел подхватить какую-то лихорадку, пока болтался в ледяной воде, но это было бы обманом.

– Я знаю, как можно согреться по-другому, – прошептал Ольгерд.

Этой, по сути мерзкой клишированной фразой, вычитанной из бессмысленных пикантных книжонок, атаман хотел разрушить маленькое чувство, пригревшееся у их ног будто маленький зверёк.

Но почему-то не сработало. Канарейка повернулась к нему лицом, легко и нежно коснулась губами его губ. С трепетом, бьющимся в груди словно птица, боясь спугнуть осторожного зверька, атаман провёл руками по плечам эльфки. Она подняла на него взгляд огромных серых глаз, которые не могли принадлежать такому юному телу – в них было много боли, смертей, мыслей.

Ольгерд сдерживал себя, старался быть осторожным и ласковым. Рыжие отблески огня трепетали на коже, испещрённой шрамами. Розовое небо потемнело, стало быстро чернеть, оно будто пробуждалось от дневного сна, один за другим открывая глаза-звёзды.

Эльфка молчала. Он медленно гладил её, будто не решаясь притронуться, целовал её спину, гладил волосы и мягко касался груди.

– Ты урод, Ольгерд, – выдохнула Канарейка. – Кого ты сейчас жалеешь?!… Меня?.. А перед нильфом горазд хвастаться, как оттрахал меня всюду?! Так давай уже!

Она злилась, брала его на слабо, и он с каким-то сатанинским азартом и удовольствием купился. Понял это он нескоро, уже потом, в который раз прокручивая в голове ту ночь, пытаясь осознать, что же он тогда испытывал.

Он резко перевернул её на спину, сомкнул пальцы на тонкой бледной шее. Она с вызовом посмотрела ему в глаза, оскалилась.

– Ты – психованная сука, – слишком мягко для таких слов сказал Ольгерд.

– Ты тоже, атаман. – Канарейка на мгновение отвела взгляд, а затем обхватила его шею руками и притянула ближе к себе.

– Я люблю тебя. А ты люби меня.

Подмывало едко поправить, подколоть её. Но сделать это хотелось меньше, чем её. Сердце осело в груди тяжёлым булыжником, выжженные чувства напомнили о себе. Он любил её. Любил столько, сколько мог продержаться, чтобы сердце не пошло трещинами.

У них было мало времени. И за это время им нужно было пройти через всё то, чего их лишили обстоятельства и судьба.

Ольгерд был сломлен. Двигался резко и дёргано. Как-то истерически. Канарейка была такой же. Кусалась, царапалась, но не кричала. Он с остервенением черпал удовольствие, которое много лет казалось ему недоступным. С другими так не получалось. Он думал, так не будет уже никогда.

Много лет он был один, много лет бился в агонии посреди пустыря, кричал о помощи до хрипоты в голосе. И никто его не слышал. Но во всякой глупой истории у сломленного воина должна быть Прекрасная дама, которая вдохновит и найдёт правильные слова. Вот только что делать воину, если он не в силах полюбить свою Прекрасную даму больше, чем на час?

У неё тоже был всего лишь час. Он должен был скоро кончиться, и кончиться навсегда. Это было истиной, единственной правдой во всём происходящем, и она ловила каждое ощущение, пыталась запомнить, каково это. Каково, когда Ольгерд фон Эверек прикусывает кожу на ключице, целует уже распухшие губы или проводит языком по позвонкам. Пыталась запомнить, сохранить это. Чувство, когда её любит атаман. Когда она могла почувствовать себя его Прекрасной дамой, пусть и не больше, чем на час.

Но зато был целый час – наполненный сначала густой и горячей любовью, вздохами и бездумным быстрым шёпотом, потом дыханием – сбившимся, медленно приходящим в норму, а затем – переплетёнными пальцами, наивными и совершенно целомудренными объятиями в блёклом свете гаснущих углей.

И, наверное, если бы кто-то тогда спросил его, он бы сказал – твёрдо и решительно, как подобает атаману – он любит её. И она бы ответила ему теми же словами. Именно в ту ночь, именно тогда. Будто не должно было наступить никакое завтра.

Верилось в то, что они наконец нашли друг друга и больше никогда не потеряют.

Но это был всего лишь обман.

Канарейка проснулась от голода. Она всё так же лежала на кунтуше атамана, укрытая своим плащом. Пахло перцем и сладким табаком.

Эльфка перевернулась на другой бок, лицом к костру. Рядом с ним сидел на земле Ольгерд – растрёпанный, невыспавшийся и будто бы рассеянно-задумчивый. Совсем не такой, каким он держал себя среди «кабанов». Атаман вольной реданской компании медленно прокручивал над огнём на своей карабеле какую-то жирную ощипанную птицу.

– Доброе утро, – сказал он.

– Это рябчик? Как ты его поймал?

Канарейка закуталась в плащ, подвинулась ближе к огню.

– Подождал, пока подойдёт близко и насадил на саблю. Ничего необычного, – хмыкнул Ольгерд. – Магия.

– У тебя были какие-то сильные чародеи в роду? – с детским интересом спросила Канарейка. Атаман перевернул рябчика прожарившейся стороной вверх.

– Все фон Эвереки немного умели колдовать, хотя ужасно стыдились этого и никогда не учили магии своих детей. Может быть, правда, был когда-то давно могущественный чародей, который всё никак не успокоится у меня в крови.

Эльфка молчала некоторое время, раздумывая над этим. Она сама была далека от магии как ведьмак от степени по литературе в Оксенфуртском университете, и именно поэтому то, что Ольгерд умеет колдовать, даже совсем чуть-чуть, придавало его образу какой-то опасной загадки.

Канарейка любила опасные загадки.

– Полезно на большаке, – протянула она.

Атаман потянулся к вещевому мешку, достал оттуда нож. Надрезал им мясо птицы. Увидел, что оно ещё сыроватое, вернул обратно на огонь.

– Вот сейчас разберусь с этим О’Димом, и поедем с тобой на юг.