Игра Канарейки (СИ)

Пьяная свинья. Что ещё ты собирался выболтать?

Канарейка схватила его ладонь, переплела их пальцы. Атаман посмотрел на неё. Спит.

Ольгерд сначала хотел вытащить свою руку, но остановил себя, замер, глядя на мирную беззащитную убийцу, дышавшую тихо, глубоко. Прислонился спиной к низкой стенке кровати, откинул голову назад, на матрас.

Тучи разошлись в разные стороны, дали дорогу лунному свету. Он мягким квадратом падал на пол, в окно заглядывало созвездие Единорога.

Ольгерд пытался понять самого себя – зачем он пытался целовать её в саду? Он хотел проверить? Что? Или кого? Её? Себя? Не ожило ли каменное сердце? Сможет ли оно ответить на неё?

Кретин.

Канарейка была сильной и умной девушкой, только она могла позволить себе ударить его или приставить нож к его горлу. Только ей он мог это простить. Она достойна того, чтобы ей не давали повода обманываться.

У неё были холодные руки. И мягкие. Странно для образа жизни, который она вела.

Когда он в последний раз держал кого-то за руку? Наверное, это была Ирис. Значит, очень давно.

Канарейка во сне крепче сжала пальцы атамана, будто боялась, что он сейчас уйдёт.

Но уйти сейчас было бы слишком сложно. Почти невозможно.

Атаман закрыл глаза. Спокойная и тихая реальность уступила место кошмарам.

Канарейка проснулась рано – солнце ещё не успело высушить росу на траве. Эльфка не без удивления обнаружила спящего сидя возле кровати Ольгерда, укрыла его пледом и вышла в зал.

Чертовски хотелось есть.

Вольная реданская компания ещё дрыхла по койкам.

Канарейка вошла в маленькую комнату, где хранилась вся провизия, полазала по ящикам и шкафчикам, достала себе краюху твердоватого хлеба, выпила залпом две большие чарки воды. Взяла хлеб и вернулась в зал, опустилась за стол у окна, открыла створку так, чтобы солнце грело руки и лицо.

Ела эльфка долго и неторопливо, каждый кусочек задумчиво пережёвывала, глядя на пустой тракт и серые столбики дыма, выпускаемые Оксенфуртом.

Вскоре идиллию прервал стук копыт, нетерпеливое ржание и седая голова, промелькнувшая под окном.

– Ты когда-нибудь спишь? – улыбнулась Канарейка вошедшему в дом ведьмаку.

Геральт положил на стол фиолетовую розу, опустился на лавку напротив.

– Я делаю это не так долго, как люди.

Эльфка отщипнула от своего хлеба половину и протянула её ведьмаку. Тот благодарно кивнул, вцепился в неё зубами.

– А ведь и правда, ты чудовищно удобный. – Канарейка улыбнулась, опустила голову на руки. – Люди скажут, что ты человек, старшие расы – что от человека у тебя меньше, чем у гнома. А главное, ты ничему не сопротивляешься.

Эльфка притормозила, выразительно взглянула на Геральта. Тут же поймала себя на том, что вчерашний хмель выветрился не до конца. Ведьмак не понял, зачем она вообще подняла эту тему, но знал, что обычно она ничем хорошим не заканчивается, поднапрягся.

– Правда, при этом в эльфских гетто ты слишком похож на человека, во дворцах и залах напоминаешь нелюдя, – продолжала эльфка. – То заводишь дружку со Магистром Ордена Пылающей Розы, то вместе с бывшим офицером Врихедда борешься за Верген…

– И что? – спросил Геральт. Отцепил от пояса флягу, положил её на стол. Канарейка протянула руку, открутила крышку и сделала порядочный глоток выдохшегося краснолюдского спирта.

– А я – эльфка и эльфка. Чтобы не быть эльфкой, мне надо стать кем-то ещё.

– А ты хорошо вчера провела время с ребятами Ольгерда?

Канарейка в ответ на его сарказм сделала такое лицо, что ведьмак сразу понял, что эльфка уже давно хотела поговорить с ним именно на эту тему. Он выдохнул.

– На всех похож, а в итоге и те, и другие называют уродом. Я привык, мне всё равно. Иногда ведьмаков сравнивают с чародеями потому, что у нас есть Знаки. Но чародеи полезнее. Они двигают политику, лечат больных, устраивают войны. Ведьмаки убивают чудовищ, а кметы очень быстро об этом забывают – как только деньги оказываются у моего брата.

Геральт сделал обильный глоток. После ночи, проведённой в беготне по Оксенфурту, он изрядно вымотался и готов теперь был говорить о чём угодно, лишь бы его не заставляли лазать по крышам и стенам.

– У людей ксенофобия в крови.

Брови Геральта помимо его воли поползли вверх.

– Dh’oine, ты хотела сказать?

Канарейка нахмурилась.

– Это слово «белками» подванивает.

– Ну как же, – начал ведьмак своим фирменным ядовито-весёлым тоном. – Любой представитель гордой расы Aen Seidhe обязан хотя бы двадцать раз в день использовать слово «dh’oine», иначе он сразу же утратит связь с Великой Прародительницей, лишится божественного флёра, у него отвалятся уши и всякое такое.

Эльфка прыснула.

– Я Старшую Речь помню едва-едва, и только потому, что меня ей в купе с парой человеческих языков учили. Да и какой я Aen Seidhe, те уже давно ускакали в леса или горы. Мне сто сорок лет, а я, как видишь, до сих пор никуда не нацепила беличий хвост, не схватилась за лук и никого не убила за голую несбыточную идею.

Геральт ухмыльнулся, хлебнул из фляги.

– У меня есть один знакомый, который голыми руками воткнул бы тебе в грудь стрелу, как только ты бы при нём упомянула о том, что не помнишь Старшую Речь, зато знакома с несколькими человеческими языками. Всё-таки ты эльфка.

– Правда? – Канарейка улыбнулась, будто бы специально обнажая ряды маленьких прямых зубов без клыков. – Часто можно встретить ведьмаков, читавших что-то, кроме вашего бестиария, влезающих политику и занимающихся спасением девиц, не важно, каких, своих или нет?

– Чуть чаще, чем эльфских убийц, привыкших промышлять пением.

– Или ведьмаков, на досуге останавливающих Армагеддон?

Канарейка и ведьмак рассмеялись.

– Здравствуй, Геральт. – Возле стола возник атаман.

Геральт протянул ему руку для рукопожатия. Атаман ответил на него, бросил взгляд на флягу, которая была у ведьмака в руках, хмыкнул:

– С утра уже покрепче?

Ольгерд опустился на скамейку рядом с эльфкой, протянул к фляге руку:

– Позволишь?

Взгляд его упал на стол, атаман вдруг застыл на месте, выдохнул:

– Роза?

Геральт развернул тряпицу, подвинул ближе к атаману.

– Фиолетовая. Как загадал.

Канарейка сидела, сжав губы. Хотелось - наверное, даже нужно было - рассказать Ольгерду об Ирис, которая ждала его все эти годы. Но эта новость не принесла бы ничего, кроме горечи. Нельзя уже было что-либо исправить.

Ольгерд запрокинул голову назад, медленно выдохнул.

– Спасибо, ведьмак. Значит, наше с тобой сотрудничество завершено.

Атаман бросил быстрый взгляд на Канарейку. Было понятно, что он означает.

Геральт кивнул, тоже взглянул на эльфку.

– Мне надо будет с тобой потом поговорить, Ольгерд.

– Естественно. Судя по печати на твоём лице, дела с О’Димом ещё не закончены. Ни у кого из нас. Впереди плата по счетам.

Канарейка помнила, что плата по счёту Ольгерда – душа. Жизнь. Эльфка осознавала, что даже прямо сейчас готова отдать свою вместо души атамана. И что если при этом будет присутствовать Геральт, он ей этого не позволит.

Тут Канарейка всё поняла. Поняла, почему Стеклянный Человек заключил с ней такой странный договор, почему практически ничего не потребовал взамен. Всё это – три желания, офирский принц, её чувства к Ольгерду – всё это было игрой Гюнтера О’Дима. С самого начала. Он изначально подтасовывал карты и мухлевал – ему нужен был именно такой исход. Он хотел получить не одну душу, а две.

Это была его игра, а не её.

Злиться было не на кого, но Канарейка была безгранично зла. Её хотелось схватить кинжал, метнуть его в О’Дима, задушить его хоть бы и подолом собственной юбки, но Канарейка знала, что всё это бессмысленно, что Ольгерд, если бы это смогло спасти его и Ирис много лет назад, без колебаний убил бы Стеклянного Человека.

И теперь, когда Канарейка это поняла, нужно было действительно сматывать удочки. Плюнуть на свою неестественную любовь к атаману – садисту, убийце, бессердечному цинику. Дождаться Биттергельда, разобраться с «С. Т.» и уезжать. Как будто ничего не было. Канарейка даже вполне находила в себе силы на это.