Бригантина «Мария» (СИ)

— Туда ему и дорога, — усмехнулся в усы Хелмегерд и, развязав, стянул с головы выцветший чёрный платок, затем расстегнул и сложил на прогретые солнцем доски пояс, сбросил штаны и сапоги и, оставшись нагим, с удовольствием потянулся. Многие матросы разделись вслед за ним — не замарался в трюме один только Пит, руководивший погрузкой на бригантине.

— Отдать якорь! — приказал Хелмегерд. — Отдохнём, ребята, а потом — на Тортугу. — Радостный гул был ему ответом. — Ред, позаботься об обеде!

Отдав распоряжения, он под грохот якорной цепи в клюзе поднялся на ют, ступая по горячим, пахнущим смолой палубным доскам, взобрался на планшир[12], постоял минуту, покачиваясь вместе с кораблём и щурясь на солнце, а потом шагнул в пустоту, перевернулся в полёте головой вниз и под прямым углом вошёл в тёплую, плотную, солёную воду, и заработал руками, погружаясь всё глубже. Приятная боль дёрнула оцарапанное плечо. Море смоет и кровь, и грязь, и усталость. Только память не смыть.

***

Мария стала ему женой спустя неделю после выхода в море. «Акула» поймала испанский галеон с золотом в ста милях от Барбадоса. Подкравшись к нему в тумане, пираты пушечным залпом снесли весь рангоут, лишив галеон всякой возможности маневрировать, а затем пошли на абордаж. Жаркий и неравный то был бой, но команда «Акулы» вышла из него победительницей, и остатки ропота в сторону «бабы на борту» были задавлены. Мария принесла им удачу.

Всё время плавания Мария пела тихими вечерами, когда все, свободные от вахты, собирались на баке, или пересказывала сюжеты прочитанных книг, развлекая матросов. Днём она упорно училась держаться на ногах в самую сильную качку, падая и снова вставая, а временами принималась фехтовать с Питом или с самим Хелмегердом. То и дело она бралась помогать юнге, мальчишке-индейцу, спасённому в прошлом году из испанского плена. Она вместе со всеми ела похлёбку из гороха и солонины, вместе со всеми пила разбавленную ромом воду и пыталась курить трубку. Красивое голубое платье ей пришлось в первый же день сменить на хлопковые штаны и старую рубашку Хелмегерда, и в этом наряде она смахивала на не возмужавшего ещё юношу. Ни вздоха, ни жалобы ни разу не слетело с её уст. Хелмегерд только диву давался, глядя на неё.

Остаться наедине им удалось пару считанных раз. Каюта на «Акуле» была единственная — капитанская, и Хелмегерд уступил её Марии, перебравшись ночевать в кубрик вместе с матросами. Спалось ему, впрочем, плохо, и не из-за скромности обстановки. Волнующие мысли стаями рыб проносились в его уме, сменяясь сладкими грёзами, едва только сон касался его век. Бессчётное количество раз, ворочаясь на узкой койке, готов он был войти в дверь своей каюты, но снова и снова останавливал себя. Часто он ловил на себе долгий пристальный взгляд Марии, и в её глазах светились благодарность и нежность, и кровь тогда вскипала у него в венах.

Он возглавил нападение на галеон, гонясь за которым, «Акула» и спешила сняться с якоря, и рубился неистово, как никогда в жизни. Двумя своими саблями он отправил на тот свет добрую треть вражеской команды, и пираты, глядя на него, сражались против хорошо вооружённого и храброго противника на пределе своих сил. На свою баркентину Хелмегерд вернулся, шатаясь от усталости, с ног до головы вымазанный в чужой и своей крови, промокший от пота, в изодранной одежде, но Мария не испугалась его. Она выскочила из каюты, где пряталась во время боя по его настоянию, и бросилась ему на шею, прижимаясь мягкой щекой к его щеке, заросшей грубой чёрной щетиной, и он обнял её руками, которыми только что убивал, всё ещё не в силах поверить своему счастью. До сих пор он каждый день ждал, что она, смущаясь, попросится на берег, и только теперь понял: она не лгала, когда говорила, что хочет стать пираткой. И его женой.

Эту ночь Хелмегерд впервые провёл в своей каюте, и блаженна была та ночь. На рассвете, когда только сменились вахтенные, они вышли на палубу и поднялись на полубак, уселись на остывшие за ночь доски, привалившись спиной к фальшборту. Хелмегерд раскурил трубку и передал её Марии, и созвездие Креста отразилось в её сияющих глазах, и свежий северный ветер сдул ему на лицо невесомую прядь её растрёпанных волос.

— Я люблю тебя, — сказал он тогда впервые в своей жизни, и Мария припала к нему, покрывая поцелуями его лицо, привыкшее к палящему солнцу и шквалистому ветру, и он прижал её к себе, задыхаясь от неведомого доселе восторга. Так они и встретили утро, обнявшись на носу летящей к югу «Акулы», под пирамидой молочно-белых парусов. Мужем и женой.

По пути на юг за коноплёй решено было остановиться на маленьком безымянном острове для кренгования[13] — баркентина уже теряла в скорости из-за обросшего ракушками и водорослями днища. Остров этот открыл сам Хелмегерд, когда ещё плавал на «Чёрной чайке» под началом старого Дибрана. С моря обнаружить его было так же трудно, как и с берега; на севере он имел удобную мелкую бухту с узким проходом меж подводными скалами, требовавшими немалого мастерства от рулевого, окружённую горами, позволяющими установить пушки для обороны. С гор тёк широкий быстрый ручей с чистейшей пресной водой, и фруктовые деревья росли на острове в изобилии. Подходящее место для того, чтобы привезти туда молодую жену.

Четыре дня пираты разгружали корабль, везя золото, оружие, запасы провизии и воды, койки, кухонную утварь — словом, всё, что несла в себе «Акула» — в шлюпках на берег. Другие в это время разбивали лагерь в тени деревьев, искали черепашьи яйца и самих черепах и ловили рыбу. Мария вместе с Синчи, юнгой-индейцем, отправились собирать плоды и охотиться на птиц в глубь леса. Это был изысканный пир для привыкших к солонине и гороху людей, и вечерами Хелмегерд с помощником сквозь пальцы смотрели на возникающие то тут, то там бутылки рома и портвейна.

На пятый день, когда на острове, как грибы, выросли разномастные хижины и сладковато-ореховые черепашьи яйца стали привычным завтраком, облегчённую «Акулу» положили на бок на песчаной отмели, и казалось, будто в бухте погибает выброшенное на берег морское животное. Мало радости было Хелмегерду видеть свой корабль таким, но проклятые ракушки — бич тёплых морей — не оставляли выбора пиратам, одно из главных преимуществ которых заключалось в скорости.

Теперь оставалось ждать, пока днище просохнет как следует, и для команды настала вольница. Кто спал целыми днями, кто играл в карты и кости, что на борту было строго запрещено, кто рыбачил и ловил черепах, которых можно будет взять на корабль живыми и обеспечить весь экипаж свежим мясом на несколько недель. А Хелмегерд с Марией наконец остались вдвоём и наслаждались друг другом в уединённой хижине на берегу небольшого залива в восточной части острова.

Эти дни стали их медовым месяцем. Они то купались в тёплых бирюзовых волнах, отдыхали на горячем песке, ели только что сорванные фрукты и зажаренную на костре рыбу, курили одну трубку на двоих и смотрели, как солнце, заходя, разливает над морем розово-оранжевую краску и как на стремительно темнеющем небе всё ярче разгораются звёзды, то вовсе не выходили из хижины целый день. Хелмегерд будто был пьян. Жгучий, невыразимый восторг захлёстывал его всякий раз, как он просыпался, ощущая её головку на своей груди, как любовался ею, заходящей в воду, маленькой, стройной и грациозной, как прикасался к её нежной гладкой коже или к шёлковым нитям волос, как приникал к ней в любовном порыве, как засыпал, сжимая её в объятиях. И каким волнением, какой лаской трепетал её голос, когда она шептала ему слова любви, как нежны были пальцы, которыми она проводила по его шрамам и татуировкам, как сладки уста, которыми она целовала его свежие раны, и как прекрасно лицо, охваченное страстью и ликованием, когда она смотрела на него…

Ни разу за свои тридцать восемь лет Хелмегерд, пиратский капитан, морской разбойник, кровавый убийца, не испытывал ничего подобного и даже не предполагал, что способен на такие чувства. Он считал, что если и было в нём когда-то нечто столь тонкое и хрупкое, то давно уже огрубело под влиянием трудной, полной жестокости морской жизни, покрылось толстым слоем острых ракушек, как днище его корабля. Теперь он порой смотрел на себя будто бы со стороны и сам себе удивлялся.