Игра на двоих (СИ)

Меня мучает любопытство. Я хочу узнать Китнисс чуть ближе — понять мотивы, заставляющие ее вести себя и действовать так, а не иначе. Узнать ее причины жить. Посмотреть на Эвердин глазами обычных зрителей и увидеть в ней то, за что они так любят эту девушку. Ее старый друг Гейл теперь работает в шахте, и у него не остается времени на охоту. Китнисс помогает ему, я, от нечего делать, ей. Знаю, что могла бы провести это время с Хеймитчем, но мне сложно находиться рядом с ним и запрещать себе обнять его или взять за руку. Мы боимся слежки и потому стараемся держаться друг от друга подальше. Когда встречаемся, я вижу дикий голод в его глазах. Он сам едва сдерживается. Сначала мне кажется, что это — последствия введенного сухого закона, ведь все это время он продолжал пить, пусть и не в таких количествах, как раньше. Но как-то раз я захожу к нему поздно вечером, проверить, что все в порядке, и он не отпускает меня слишком долго. Ищет любой предлог, чтобы я задержалась еще на пять, десять, пятнадцать, двадцать минут. Я говорю, что мне пора, ведь скоро начнется вечерний обход, а наша Деревня — совсем не исключение из правила, но Хеймитч не слушает. Мы стоит в прихожей, как вдруг напарник толкает меня к стене. Я знаю, что он задумал, и боюсь не его, но проходящего мимо дома миротворца, которого мельком вижу в окно. Ментор прижимает мои запястья к каменной кладке и, навалившись на меня всем телом, целует. Стоит его губам коснуться моих, как рассудок покидает меня. Я высвобождаю руки и обнимаю его за шею, запутавшись в длинных светлых волосах. Сквозь поцелуи Хеймитч бормочет что-то о Плутархе и о том, что убьет его, если тот еще раз прикоснется ко мне так, как это было на празднике в Капитолии. Я только усмехаюсь: не думала, что ревность живет так долго. Наш поцелуй занимает меньше времени, чем требуется мне после, чтобы привести в норму дыхание и успокоить забившееся в бешеном ритме сердце.

— Как вы сблизились с Питом?

— Это только его заслуга. Во время Тура Победителей он как-то пришел ко мне в купе и предложил забыть обо всем, что связывало или разделяло нас раньше и быть просто друзьями.

— И ты согласилась?

— Да. Я узнала его чуть лучше и поняла, что он и правда не желал смерти ни Прим, ни мне. Парень слишком добр для того чтобы убивать, или плести интриги, или участвовать в заговорах. И он хочет во что бы то ни стало сохранить в себе эту доброту. Я доверилась ему и не жалею об этом.

Она становится лучше рядом с Мелларком. Видит его ясный взгляд и добрую улыбку, протянутую руку и плечо, на которое всегда можно опереться, и хочет тоже быть такой. Пытается убедить себя в том, что так лучше. Получается не всегда. Она признается, что этим «кем-то» был Гейл, заставший ее врасплох неожиданным и — чего уж скрывать — нежданным признанием в любви. Китнисс запуталась. На ее лице написан страх ребенка, заблудившегося в непроходимом лабиринте, потерявшегося в густой толпе.

— Я не люблю Мелларка. По крайней мере, как будущего спутника жизни. Он друг, близкий друг. Я благодарна ему за то что он спас меня, причем не один раз. И потому я постоянно чувствую себя виноватой. Он заслуживает много большего, чем «спасибо» и поцелуй в щеку. Я не могу дать ему это большее.

— Тебе придется.

— Знаю. И от этого чувство вины еще сильнее. Перед ним и перед Гейлом. Сама не знаю, зачем убеждаю парня, что это игра, что скоро все закончится. Я так и не сказала ему, что мы с Питом — это навсегда. Что я даже выбрать не могу, ведь выбор уже сделан за меня.

— Будь все по-другому, ты бы все равно не знала, кого выбрать.

— Мне нравятся оба, каждый по-своему. С каждым одинаково просто и сложно одновременно. Каждый из них лучше меня, намного лучше. Знаешь, я ведь хотела убежать, когда мы только вернулись в Дистрикт после Тура. Бросить всех — маму, Пита, тебя, Хеймитча — и сбежать вместе с Гейлом.

— Но?

— Но он отказался. Назвал меня эгоисткой. Сказал, что я думаю только о себе. Он прав. В тот момент мне и правда не было дела до тех, кого убьют по моей вине. Я сталкиваю людей в пропасть, чтобы выстроить из их тел мост и перебраться на другую сторону.

— Это нормально, Китнисс.

— Не для меня. Я боюсь стать такой, как ты. Кажется, я уже становлюсь похожей на тебя.

— А какая я?

— Злая и равнодушная. Тебе наплевать на всех. На весь мир. Ты готова развязать войну, в которой погрязнут все — Дистрикты и Капитолий, армия и мирные жители, старики и дети. Ты сможешь жить с таким грузом последствий? Ты знаешь, на что идешь?

Надо же, она соображает куда лучше, чем я думала.

— Я иду на смерть. И все ради того, чтобы жить.

— Это того стоит?

— Жизнь, Китнисс, стоит ровно столько, сколько ты готова за нее отдать.

Она не знает, что моя жизнь — больше не самое дорогое, что у меня есть. Я бы с радостью отдала ее за любимого человека. Я не злая. Равнодушная, желчная, разочарованная, сломленная, но не злая. Я просто ненавижу этот мир, и хочу отомстить ему за то, что он сделал со мной. Кто знает, какой я стала бы, не будь в моей жизни Голодных Игр и Арены, Капитолия и Сноу или, например, Хеймитча. Может, тогда я вот так же, как Китнисс, винила бы себя в недостойном человека эгоизме и равнодушии. Но теперь для меня — такой, какая я есть благодаря всем пережитым кошмарам, — это и правда нормально. Я злопамятна и помню каждого, кто причинил боль мне или моим близким. У меня есть свой собственный мир — я, Хеймитч, родители, волк, — ради сохранения которого я готова на все. До всего остального, до внешнего мира мне нет дела. Пусть разрушит себя собственным руками, пусть утонет в реках грязной, отравленной крови. Люди и так находят все новые и новые поводы для войны, так почему бы не внушить им еще один? Им так нравится убивать друг друга, почему бы не пробовать снова и снова? Может быть, очередная битва научит чему-то полезному. А я буду наблюдать за ними со стороны и смеяться над каждой их ошибкой. Кто-то скажет, что я неправа, но в нашем мире больше не осталось ничего правильного и неправильного. Границы стерты.

Китнисс несильно толкает меня в плечо, и я с удивлением понимаю, что, сильно задумавшись, не заметила наступления вечера. Пора домой. Мы идем по узкой тропинке одна за другой. Нам не видно лиц друг друга и нас обеих это устраивает. Всегда легче сказать что-то в спину, чем в глаза.

— Все не так страшно, — усмехаюсь я, возвращаясь к прошлой теме нашего разговора. — Тебе не с чем сравнивать. Ты не знаешь, как все должно быть, ведь ты никогда не любила по-настоящему.

— Не суди о том, чего не знаешь, — сухо отвечает девушка. — Ты и понятия не имеешь, что значит быть частью истории любви последнего столетия.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Смех будет слишком горьким. Китнисс и Пит — зеркальное отражение нас с Хеймитчем. Чуть-чуть искаженное, чуть-чуть ненастоящее. В них — наше спасение. Но почему-то нам от этого ничуть не легче.

Мы возвращаемся в Деревню и, убедившись, что никто не заметил, откуда мы пришли, расходимся по домам. До Квартальной Бойни сто двадцать дней, но скучать нам некогда. Каждый день что-то происходит. Что-то плохое, без исключений. Первым из наших под удар плети попадает Гейл. Я даже не ищу причины: ясно, что какая-нибудь глупая мелочь. Парня привязывают к столбу, срывают с серого от угольной пыли тела рубашку и наказывают по всей строгости закона. Китнисс вступается за него, за что получает удар в лицо все той же плетью. Пит бросается ей на помощь, и его тут же хватают миротворцы. Хеймитч расталкивает стоящих на площади людей и кидается на Треда. Не с кулаками, но с обвинениями. Пытается заговорить ему зубы. Угрожает позвонить в Капитолий, если он еще хоть пальцем тронет Победительницу. Глава миротворцев, не слушая, наступает на него со своими угрозами. Несколько минут они просто стоят и орут друг на друга.