Яблоневый цвет (СИ)

Сила, из недр глубоких призванная, внимала ворожеям, слушалась и Радмилу, и полуночниц, и там, где не хватало узоров-жил, сплетала новые кружева, такие яркие, что не будь завесы туманной - ослепли бы все.

Гул далекий где-то внизу разносится, будто сама землица гневается, а ни звука не слышно, только чудится, что вот-вот под ногами почва всколыхнется, будто кто под ней столпы, твердыню подпирающие, ворочает. Могучи древние силы, страхи старые, давным-давно в людские души заложенные, пробуждают. Не смеет никто из народа шелохнуться, словно силы эти враз жизнь забрать могут.

Расцветают кружева-паутинки, переливаются, мерцают. Не то морозный узор, не то высвеченные луной радужной тени от цветущих яблоневых крон... Помнит эти узоры Северин - жизнь его в кошмаре том, из которого Радмила освободила, они хранили. Спокойно и легко на душе стало от этой мысли, будто и не было никогда никаких бед.

Вместе с мглой сияние исчезло, растаяло, как первый снег. Свет звездный рассеял призраков, будто и не было никого, а меж лепестков белых звездочки-росинки засветились - благодать в Белокрай вернулась.

Еще не успело эхо заговоров замолчать, как из-за берез плач послышался, на младенческий похожий, но что-то не так с ним было. И не стонет, и не зовет - будто песни какой подражает, приманивает.

Радмила вперед всех к лесу вышла, показав белокрайцам рябины перед собой держать. Иначе люди стали на ворожею смотреть. И шаги ее уже не казались робкими да мышиными - то была танцующая поступь всеведающей ведьмы.

- Голуба, - от строгого голоса ворожеи девушка вздрогнула, но шагу к Радмиле не ступила. - Голуба! Твое дитя - тебе и убаюкивать.

От травы высокой голуба взгляда не отрывала, побледнела вся, губы пересохли. Деревенские всё перешептывались нетерпеливо. Слухам по деревне разойтись - что сухостою вспыхнуть.

Понимал Военег, что на всю семью позор ляжет, и на него тоже. Вышел вместо жены бочкарь к ворожее. Лицо - белее лунного лика, руки от страха трясутся, но долгу родительскому верен парень.

А плач въедливый всё ближе, всё сильнее.

Средь чернильных теней зашевелились травинки, расступились, выпуская на опушку младенца. От ужаса попятились сельчане, вскрикивая.

Весь гнилой, в крови - будто в грязи; глаза - большие, черные, как вороньи; нос-огрызок сопит, слизью истекает; рот о шести рядах зубов, как откроется - точно пасть жабья; пуповина оторванная следом тянется. Перебирает проворно культями когтистыми игоша, принюхивается, осматривается - выискивает кого-то, от рябин шарахается.

Глухо заворчал Баюн на плече Северина, во все глаза глядит на мертвого младенца.

- Голуба!

Трясет матерь-отступницу, как осинку. Слезы рекой текут. Головой девица мотает - глазам своим не верит, какое зло сотворила. Белокрайцы все отворачиваются от уродца, на несчастную с жалостью смотрят - для такого чудовища силы пришлось тратить, вынашивать. Пламена с Вышемиром дочь собой заслонили. Вынул староста полено потолще из потухшего костра, рябинку отбросив, да подался на тварь мерзкую.

Немедля ворожея на его пути встала.

- Стой! Стой, говорю, коли жить хочешь! Игоша вмиг тебя задушит, замахнуться не успеешь.

- Что же делать-то? - прошептал Военег. - Не бить, так играть с ним что ли?

Спокойствие во взгляде Радмилы прибавило веры в свои силы Военегу:

- Каждое дитя, будь то зверь али человек, ласки да любви хочет.

Иначе парень на игошу взглянул. Будь то сын или дочь - мучается ведь, подумал, как бы сердце защемило, душа бы заболела. Уже без колебаний к чудищу шагнул, а младенец вдруг напружинился весь, ощетинился, из пасти рычание громкое раздалось, будто медведь это был, а не дитя.

Радмила Военега за руку к себе потянула.

- Не подходи, и тебя убить может, - на озадаченный взгляд ответила: - Не твоя это кровинушка, не ты отец, потому тебя не признает.

В молчании страшном только всхлипы Голубы слышно было. На мужа не смотрит старостихина дочь, гордость родителей, первая краса на деревне. Люд головой качает - надо ж такому с девицей невинной случиться. Военег за голову схватился - понял по лицам родичей жены, что обманом его женили, чтоб только никто в деревне о позоре не узнал, а ведь он уж привязался к жене, семью крепкую хотел...

- Не мой это ребенок! - закричала Голуба на ворожею. - Чужой он! И родитель его в Погани сгинул! Нету в отродье этом крови моей, слышала ты?

Радмила не шелохнулась, не вздрогнула. Лишь глаза засветились. От колдовского взгляда Голуба шарахнулась.

- Все беды с войной приходят, но я ни от кого не отворачивалась. Хотела бы ты от бремени нежеланного освободиться да чистой остаться - ко мне бы пришла. Нечего лукавить было. Теперь пусть все видят, что у тебя за душой - себя пожалела, а невинное дитя сгубила, - ворожея повернулась к сельчанам: - Прочь все отсюда! Да рябину с собой заберите - будет вам назидание свои беды на других не перекладывать.

Сельчане только рады были уйти поскорее, по хатам разойтись - чтоб сбежать, чтоб заснуть и забыть. Северин видел, как Радмила к игоше шагнула. Тот снова пасть разинул. Подался было парень на опушку выйти из садов, да Баюн когтями в плечо вцепился - не велит.

Песнь знакомая полилась - колыбельная, что ворожея раненому напевала. Средь яблонь, до сих пор золотыми пчелками сверкавших, соловушки ночные пению вторили. Подпустил к себе игоша ворожею. Та, как мать родная, на руки его взяла, приласкала, тихонько качая-баюкая. Улыбается ему, будто своему. И отрадно смотреть за ней, и сердце кровью обливается. Жена чуткая да мать заботливая - замечтался Северин. Только когда средь берез Радмила скрылась, повернул обратно парень к одинокой хижине. Никто его и Баюна не заметил, каков и был уговор с доброхожим.

Глава 7

Уж за полночь. Тих Белокрай, сады яблоневые благодатью дышат-вздыхают. Землица с весной-прелестницей прощается да встречает лето-труженицу. Всё прошло: и горе, и печаль, и страх, - хоть и далеко еще до конца ночи жуткой. Окна все ставнями закрыты - ни увидеть ничего, ни услышать, лишь в одной хате ночь сквозь щелку дверную свет раскаленным клинком режет. Нет проходу сну и покою в дом старосты.

- Говорила я тебе: убить надо было девку, пока от старки колдовства не набралась, - старостиха, мужа всё подначивая, кругом свечи разжигала, да всё равно темнота всех заговорщиков в свои покрывала укутывала - лиц толком не разглядеть, как бы ни всматривался дед Беримир, в уголке притаившийся.

Вышемир угрюм сидел, брови насупив. Молчал, за столом сгорбившись. Мужики вокруг устроились. Все на обряде были, видели, на что ворожея способна.

Молчал Вышемир, не хотел ни с кем мыслями-валунами делиться.

- Давеча руку прострелило, - пробасил кузнец. - Радмила вмиг все вылечила.

Кто-то еще прогнусавил:

- А мне грудь сдавило - вот так вот бывает. В глазах потемнело, помереть захотелось больше, чем жить. А Радмила, вишь, зелий своих да сил не пожалела - нет боли больше.

- А на войну когда пошли, помните? Всем, кто просил, обереги раздала - и ведь вернулись мы!

Ворча неразборчиво, закивало мужичьё. Дед Беримир заулыбался: нет, дорога сильно ворожея Белокраю, не предадут. Вот только мерещится, иль в самом деле - то тут, то там по углам черным мелькают глаза Бесовы, на людей заглядывают.

Молчал Вышемир, головы не поднимая.

- И что? - снова молвила Пламена. - Так и позабыла она вас с того дня? Простила? Как бы не так! Дождетесь - придет время и всех вас в сырую землю живьём закопает!

- Рот закрой, женщина, - процедил Военег. - Уж и так ты дел наворотила, уймись.

Сверкнули зло глаза старостихи, будто сами - свечные фитильки.

- А ты, что же, обиду на меня держишь? В старостином доме приветили, красавицу-дочь за тебя, бездаря, замуж выдали, в люди вывели...

- Сыт я по горло твоей честью! Коли так ею дорожишь, так забирай обратно! Всё равно уж порченное всё, с гнильцой внутри - не про это ли Радмила говорила?..