Телешоу «Научи меня любить» (СИ)

В который погружались города,

В котором утопали ночи, люди изо льда,

И понял вдруг, что пламя у меня

Потухло. А с ним утрачена была

Моя душа.

Прошлое…

Когда человек наиболее беспомощен и уязвим? В каком случае даже двухметровый амбал кажется ни на что не годным котенком, не способным справиться с неотвратимостью судьбы? Когда и старый умудренный опытом мафиози не опаснее капризного ребенка?

Когда смотришь на этих людей через прицел снайперской винтовки.

Тебе всего десять, но это далеко не первое твое задание. Наверняка, общество, узнай о том, каким тебя воспитывают родители, тут же обвинило бы их во всех смертных грехах. И никто бы не спросил тебя самого о том, что же ты думаешь по поводу использования детского труда. Но если бы все-таки спросили, ты бы ответил честно: «Я люблю свою работу». Ведь ты действительно любил.

Ты лежишь на раскаленной крыше и не двигаешься, внимательно следя за дверью главного банка, из которого в любую секунду может выйти твоя жертва. Мать в это время всего в метре от тебя, расположившись в шезлонге, загорает. Отец чистит винтовку, то и дело прикладываясь к холодному домашнему лимонаду. Ты любишь свою семью и любишь свою работу, и пусть тебе только десять, ты уже знаешь, насколько вы ненормальное семейство. Ненормальное с точки зрения ненормального общества, конечно же. Ведь оно спокойно воспринимает тот факт, что в половине семей родители бьют своих детей, что в четверти из них насилие переходит в изнасилование, что каждого десятого ребенка оставляют в роддоме или бросают в канаву, выгребную яму, мусорный бак. И это норма. Зато любящих родителей, которые читают на ночь сказки и по выходным водят тебя в зоопарк или кино, посчитали бы истинными монстрами просто потому, что они учат тебя убивать. Да, конечно же, ты еще маленький, и тебе следовало взяться за винтовку хотя бы после окончания школы, ведь сейчас ты даже не можешь ее самостоятельно поднять, потому как она с тебя ростом и ужасно тяжёлая. Но отец как-то сказал, что чем раньше ты освоишь их семейную профессию, тем лучше, ибо никто не знает, сколько еще проживет каждый из вас. И ты полностью согласен с его точкой зрения. Кроме того, ваше семейное дело тебе действительно очень нравится. Конечно, существуют свои минусы. К примеру, тебе строго-настрого запрещено приглашать домой друзей, потому что они бы вряд ли поняли, почему в твоем ящике для игрушек лежит столько бутафорского оружия. А если бы кто-то из них еще и узнал, что оно не бутафорское, мог разразиться страшный скандал!

Но в такие моменты, как этот, ты понимал, что нет ничего приятнее семейного времяпрепровождения.

- Марли, будь добра, кинь мне крем от загара, – внезапно проговорил отец, почесывая шею, – кажется, я сгорел, – буркнул он, аккуратно откладывая винтовку.

- Да, конечно, – кивнула крашеная блондинка, тут же извлекая из сумки тюбик с кремом и не глядя бросая его мужу.

- Благодарен, – кивнул мужчина, так же не глядя поймав тюбик.

- Для тебя всё, что угодно, – в ответ кивнула женщина, лучезарно улыбнувшись.

Ты все так же лежишь на крыше, всматриваясь в прицел.

- Сынок, может и тебе крема? А то, как посмотрю, твои уши уже приобрели цвет спелого помидора, – обратился мужчина к тебе. Ты судорожно вздохнул и не ответил, зная, что во время работы отвлекаться нельзя и отец попросту в очередной раз проверяет тебя.

- Тинбер, прекрати! Не отвлекай его. Все-то твои шуточки! Это его первый крупный заказ, мы должны поддерживать сына, а не мешать!

- Ладно-ладно, не кипятись, привычка, – отмахнулся мужчина, выдавливая немного крема на ладони и нанося его себе на шею. – Трудно поверить, что наш сын так быстро стал самостоятельным.

- А кто в этом виноват? – женщина с наигранной обидой надула губки. – Я же говорила, чтобы до тринадцати никаких пистолетов и убийств, только холодное оружие! А ты что? «Марли, он потомственный киллер! Только представь, сколько навыков нам следует в него вложить! Лучше начать раньше, чтобы наверняка!» А теперь он берет заказы под стать нам!

- Так это же хорошо?.. – неуверенно проговорил и мужчина.

- Ага! А по алгебре при этом перебивается с тройки на четверку! – продолжала возмущаться блондинка. – Чтобы сегодня домашнее задание было готово! – более строго проговорила она, явно обращаясь к тебе. Ты хотел было ответить ей, что все сделаешь, несмотря на то, что алгебру терпеть не мог, когда двери банка открылись, и из них вышел твой заказ. Ты набрал в легкие побольше воздуха, выкинул из головы лишние размышления о домашней работе по алгебре, медленно выдохнул и спустил курок.

Настоящее…

Почему некоторые так боятся тишины? Потому что никогда не знаешь, чего от нее ожидать. А всё, неподдающееся маломальскому прогнозу, автоматически заносится в список вещей, которых можно смело опасаться, насколько бы странно это ни звучало.

Шут не боялся тишины, потому что в какой-то мере считал ее частью себя. Он не единожды замечал, что там, где появлялся он, через какое-то время наступала и она. Особенно ощутимой тишина была в королевских покоях, когда, после стонов, криков и мольбы о пощаде, избранные внезапно замолкали навсегда. И Шут, любуясь изувеченным телом, широко распахнутыми остекленевшими глазами жертвы, струйками крови, вытекающими из чуть приоткрытого рта, чувствовал, как в комнату вползает тишина, как она обволакивает собой претендента на трон, как размещается в каждом даже самом темном углу, наслаиваясь сама на себя. Эта была звенящая тревожная тишина, от которой у Шута начинали бегать мурашки по спине, и ему это нравилось, потому что Шут обожал ощущение страха и собственной беспомощности. И тогда он забирался на кровать к своей жертве, обнимал уже остывающее тело, зарываясь носом в волосы мертвеца, вдыхая смерть и наслаждаясь волшебным моментом холодного безумия. Это ощущение было для Шута очень ценным, потому лишь услышав, как тишина скребется в дверь, он тут же готовился проникнуться ею сполна, каждую секунду, каждым ударом сердца, каждым паническим вздохом и дрожью в руках. Тишина порождала столь любимый Шутом страх, а потому Шут не боялся тишины, он боготворил ее.

Найт не боялся тишины, потому что она ассоциировалось у него с мнимым покоем. После пьяных воплей матери, ее возмущений и недовольства сыном наступала та самая тишина, что будто подводила черту под всем сказанным ранее. Она приносила минутный покой, за которым следовала тревога и ненависть к себе, будь то затишье после очередной ссоры или вслед за бурной ночью, проникнутой стонами наслаждения и нервными смешками. Найт будто бы замирал, и тишина поглощала его с головой, подавляя все чувства, чтобы уже через секунду обрушить осознание произошедшего с утроенной силой, заставить переваривать, обдумывать и обмусоливать каждое воспоминание, каждую ошибку. Особенно страшной была тишина, что наступала после просматриваемых Найтом сцен изнасилования его матери людьми в масках, что творили с женщиной такие непотребства, которые ввергли бы в шок и взрослого, что говорить о ребенке. Тишина, скорее всего, и была тем самым чудовищем, что жило в шкафу мальчика, вот только понял он это далеко не сразу. В детстве многие боятся именно ее – тишины и ее насмешек, когда она разрывается скрипом двери или тихим щелчком – она глумится, исчезая всего на секунду, но тут же поглощая прорвавшийся сквозь нее звук. А дети дрожали и называли ее чудовищем или монстром, что жил под кроватью или в шкафу, потому что думать о том, что она присутствует Везде, было слишком страшно. Найт ненавидел тишину, потому что в свое время она не перегрызла ему глотку, как он просил, именно ненавидел, стараясь заглушить ее музыкой, кликами по сенсорной клавиатуре, вскипающим чайником, шумом воды в ванной или часами с кукушкой, что были куплены назло старому богатею, а, по сути, стали еще одним способом спрятаться от тишины. Она заставляла Найта вспоминать о том, что было до нее, переживать это раз за разом, будто старая кинопленка, начало которой склеили с концом, из-за чего ее просмотр превратился в сплошную мучительную бесконечность. Найт не боялся тишины, он ее ненавидел.