Лабиринт памяти (СИ)

Гермиона была слишком потрясена услышанным, чтобы что-то говорить. Она молча смотрела в лицо подруги и чувствовала, как с каждой секундой ей становится дурнее. На протяжении всего рассказа она не могла отделаться от чувства, что всё то, что испытала Джинни, происходит сейчас с ней, вот только в отличие от подруги она понятия не имела, к чему все это приведет. И это было самым страшным, ведь она уже осознанно отказалась от Рона, от его чувств, но во имя чего? Думать об этом было невыносимо.

Наконец, потрясение начало отступать, давая волю другим эмоциям, и Гермиона почувствовала медленно нарастающее возмущение.

— Почему ты не сказала мне? Ты же знала, что я никогда никому не расскажу об этом! — нахмурившись, выпрямилась она.

Джинни покачала головой.

— Я не могла, Гермиона, просто не могла. Слишком многое сыграло тогда в пользу того, чтобы я хранила эту тайну в секрете от всех. Мне было всего семнадцать, я была полностью раздавлена, и, если ты помнишь, на тот момент мы не были настолько близки с тобой, в то время, как Гарри и Рон были твоими лучшими друзьями. И потом… Когда всё зашло слишком далеко… Мне было просто стыдно признаться тебе в том, что у меня появились чувства к Забини, в то время, как Гарри, бедный Гарри…

Её голос дрогнул, и Гермиона, смягчившись, положила свою ладонь на кисть её руки.

— Ты бы не поняла меня, меня бы никто не понял, — собравшись, твердым голосом продолжила Джинни. — Блейз не был на стороне Пожирателей в той войне, он прочувствовал её ужас наравне со всеми нами, но… Ты же сама знаешь — никто бы не стал разбираться что к чему, ни ты, ни Рон, ни Гарри. И мои родители… Разве смогли бы они принять то, что их дочь влюбилась в кого-то, вроде Забини? Что она предпочла его легендарному Гарри Поттеру? Сам факт того, что Блейз Забини учился на Слизерине, исключает его из списка «достойных людей», и никакие доводы тут не помогут. Именно поэтому я даже никогда и не думала, что наши отношения могут продолжиться после школы. Хотя, все же, основной причиной моего решения, было то, что наши чувства возникли не в то время не в том месте.

— А если бы это произошло сейчас? — спросила Гермиона первое, что пришло ей в голову.

Джинни медленно перевела на неё взгляд, и её глаза слегка расширились от удивления. Она молчала какое-то время, внимательно вглядываясь в лицо Гермионы.

— Ты же понимаешь, что это ничего не меняет? — наконец, тихо спросила она.

— Почему не меняет? Меняет, хотя бы потому, что я не стала бы тебя осуждать!

— Нет, Гермиона, ты ошибаешься. Я не спорю, сейчас, конкретно в этот момент, ты способна меня понять, но расскажи я тебе обо всем случившемся ещё месяц назад, ты бы и слушать не стала! И знаешь почему? — чуть повысила голос Джинни. — Потому что сейчас ты сама находишься в точно такой же ситуации, в какой я была тогда, и именно поэтому ты способна меня понять!

Гермиона пораженно молчала. Ей казалось, она разучилась дышать. Джинни буравила её жгучим взглядом ещё несколько секунд, после чего огонь в её глазах потух, и она устало прикрыла веки.

— Впрочем, если бы у меня не было тех отношений с Блейзом, я бы тоже вряд ли смогла войти в твое положение.

Теперь Гермиона понимала, откуда в Джинни столько участия, сострадания к ней. Конечно, если бы она сама не пережила подобное, вряд ли бы она смогла спокойно вынести рассказ Гермионы о её странных чувствах к Малфою.

— Что же мне делать, Джинни?

Этот вопрос, обращенный скорее к самой себе, прозвучал тихо, но так отчаянно, что по восприятию был подобен крику.

Гермиона видела, как застыло лицо подруги, едва она услышала эти слова. Внезапно вся обстановка вокруг, все эти радостные крики и смех волшебников, перекрываемые веселой громкой музыкой — все это показалось до ужаса неуместным, как если бы на похоронах кто-то начал танцевать чечетку, насвистывая при этом глупую песню из репертуара лепреконов.

Джинни долго молчала, а Гермиона ждала её ответа, словно приговора. Наконец, что-то в лице подруги дрогнуло, и она очень медленно покачала головой, не сводя с неё взгляд, полный сожаления.

Этот жест был красноречивее любых слов.

Вскоре вернулись Гарри и Рон, начали с воодушевлением что-то рассказывать, активно жестикулируя, и Гермиона едва сдерживалась, чтобы не закричать «стоп». Напряжение стучало в висках, воспоминания о разговоре с Джинни давили, рушили её спокойствие, и в какой-то момент, Гермиона резко поднялась с места и произнесла:

— Простите, что перебиваю, но я себя неважно чувствую. Пойду, пройдусь немного.

Рон замер на полуслове и удивленно посмотрел на неё, в то время, как Гарри нахмурился и спросил:

— Стой, куда ты пойдешь одна? Давай мы с тобой!

Гермиона вымученно улыбнулась.

— Не стоит, оставайтесь здесь. Я скоро вернусь.

Не дожидаясь ответа, она развернулась и зашагала прочь, ловко лавируя между столиками. Она была уверена, что наверняка Гарри и Рон ринулись бы следом, если бы их вовремя не остановила Джинни: её громкий возглас и последовавшую за ним быструю речь Гермиона слышала даже с такого расстояния.

Джинни.

Удивительно, сколько в её хрупком, маленьком теле мужества и силы. Она наступила на горло собственной песне, сознательно отказалась от такой заманчивой перспективы быть с тем, с кем ей по-настоящему хотелось быть, и всё это из-за всепоглощающей любви к родным и близким людям, из-за нежелания причинить боль их и без того истерзанным страданиями сердцам.

Сейчас Гермиона понимала, почему они так сблизились с ней. Джинни была совершенно другой: легкой на подъем, энергичной, активной, жизнерадостной. Она обладала искрометным чувством юмора, была любимицей любой компании и так сильно отличалась от Гермионы, что наверняка со стороны их дружба казалась весьма сомнительной. Но, все же, было нечто, что их двоих объединяло крепче любых совместных интересов: бескорыстная жертвенность и мудрость, с которыми обе шли по жизни. И именно поэтому порой Джинни понимала её гораздо лучше, чем Гарри или Рон. Лучше, чем кто-либо в мире.

Гермиона не заметила, как какофония безудержного и давящего на неё веселья осталась позади, а ноги сами привели её на безлюдную часть пляжа. Солнце давно скрылось за горизонт, сумерки сгустились, и она с удивлением обнаружила, что атласное, темно-синее небо уже украсили изящные золотые пуговки-звезды. Море теперь казалось угольно черным, пугающим, так и норовящим затянуть в свои глубины незадачливых незнакомцев, осмелившихся приблизится к его бушующим водам, и в другой ситуации Гермиона поостереглась бы подойти почти к самой его кромке. Но сейчас она чувствовала себя как никогда комфортно, стоя прямо здесь, всего в метре от лижущих берег волн. Казалось, всё вокруг олицетворяло то, что творилось в её душе: абсолютный хаос, смятение, отчаяние и, вместе с тем, какое-то странное мрачное торжество от осознания того, что не одну её угораздило попасть в такую неурядицу под названием «неправильные чувства к неправильному человеку».

Сильные порывы ветра путали волосы, обдавали холодными потоками её лицо и тело, но, вместе с тем, странно исцеляли, приводили в чувство. Гермиона не могла, не хотела сейчас о чем-либо думать, добивать себя пережевыванием тех фактов, которые она недавно узнала. Она лишь бесстрастно смотрела вдаль, на вздымающиеся в безумном танце волны, вдыхала запах моря, смешанный со свежестью дождя, и находила в этом необходимое успокоение.

Гермиона не знала, сколько прошло времени, прежде чем она почувствовала, что готова вернуться к друзьям, а заодно вновь очутиться в эпицентре праздника. Удивительно, но чем дальше она уходила от бушующего моря, чем явственнее слышала приближающиеся звуки музыки и жизнерадостные голоса, тем сильнее ей хотелось присоединиться к этому безудержному веселью, хотелось забыться и запретить себе думать о чем-либо, кроме развлечений и отдыха. Наверное, она слишком много страдала в последнее время, калечила себя самыми уничижающими мыслями и — кто знает? — может быть, сейчас хвалебная целительная магия Магнолии наконец-то вступила в силу в виде непонятно откуда взявшегося сумасшедшего желания Гермионы сделать нечто безумное: полностью отпустить себя, на этот раз осознанно.