Венгерская рапсодия

Я уже выбрала себе место, и несмотря на прожигающий взгляд, не собираюсь хоть немного подвинуться. До нашего разговора в джакузи мне казалось, что этот взгляд высушит меня как сморщенный фрукт.

Но теперь все изменилось.

— Я просто думала, что, возможно, ты захочешь поговорить, — говорю я, и, похоже, теперь даже он понимает, что это я имею в виду нечто другое. Это видно по его взгляду, вдруг ставшему осторожным. И я чувствую, как он ищет подсказку в моих словах.

Я имею в виду нечто другое,  — думаю я, и меня начинает бросать то в жар, то в холод. Как будто тебя сначала опускают в расплавленный свинец, а потом — в ледяную воду. В результате я, естественно, закалилась как сталь и не собиралась отступать, но я сама этого не осознавала, пока он не подтолкнул меня локтем.

— О чем? — спрашивает он, и тогда из меня вырывается все.

— О том, как сильно ты возбуждаешься, когда я говорю непристойности.

Он опускает голову. Ну, разумеется. Но, по-моему, сквозь учащенное дыхание я слышу Мэллори , потому что он на мгновение стал таким искренним и честным. И не слышится никакого осуждения. Просто шок, которым ребенок в песочнице обычно реагирует на плохое слово. То, которое никто не употребляет.

— Разве не так происходит?

— Я не сказал, что не так происходит, просто я…

— Потому что в противном случае мы могли бы поговорить о чем-нибудь еще. Например, о том, что я пришла к тебе в комнату, когда ты мастурбируешь.

Его лицо становится красным — в дополнение к открытому рту и выпученным глазам. Мне это отлично видно, хотя единственный источник света — незанавешенное окно, что само по себе удивительно. Думаю, он открыл новый оттенок смущения, назову его ярко-бордовый.

— Я не… занимался этим, — отвечает он, но все, о чем я подумала было: боже, он даже не может сказать это слово.

А сразу за этим: вот черт! Он врет. Он врет — значит, ты не ошиблась!

Он и правда мастурбировал, когда я постучала в дверь. Поэтому он был таким странным и не знал, что сказать. И поэтому теперь он избегает встречаться со мной глазами, но уже совсем иначе. Раньше он был равнодушным подонком, или, по крайней мере, таковым мне казался. А теперь он пытается скрыть, что его рука все еще под одеялом, поскольку, видимо, он поспешил ее накрыть.

— Если и занимался, в этом ничего такого нет, — говорю я, хотя, естественно, знаю, как он на это отреагирует. Кроме того, он даже дополнил выражение лица словами.

— Нет. Послушай, Мэллори, я правда считаю, что нам не следует об этом говорить пока… когда ты…

— Когда я что? — спрашиваю, потому что так легко вставлять эти внешне невинные комментарии между его словами.

Он предоставляет для них такие паузы, и мне, безусловно, становится интересно, намеренно ли он так поступает. Ждал ли он все это время, чтобы я начала произносить слова, на которые он не осмеливается.

— …не совсем одета, — заканчивает он, и взглядом оценивает, насколько «не совсем».

Догадываюсь, что не меньше, чем в джакузи, но тогда большая часть тела пряталась под водой. А эта ночнушка не закрывает ничего.

— И это проблема, потому что…? — помогаю я.

Я плохая, очень плохая. Потому что, когда я это говорю, моя рука скользит по ленточкам с оборками, которые соединяются у меня на груди. Словно, стоит ему только попросить, и они развяжутся.

— Ты знаешь, почему это проблема.

— Потому что тебя это сильно возбуждает?

Он переворачивается на кровати, словно его только что что-то укололо в спину. Одна рука, на матрасе, позволяет ему подняться, защищаясь от несуществующего раздражителя. Вторая — зловеще скрывается под одеялом, предоставляя огромный простор моему воображению.

— Я бы не стал употреблять это слово.

— Хочешь, чтобы я подобрала другое? У меня есть несколько: твердый, эрегированный, готовый войти в любую секунду.

— Я не… — начинает он, но замечает, что говорит слишком громко.

Он возражает почти криком и изо всех сил старается это исправить в процессе речи.

— Я не собираюсь этого делать.

— Не собираешься кончить? — спрашиваю я.

Хоть я и понимала, что делаю, клянусь, я не ожидала такой реакции. Как будто слово кончить — это оружие, вдруг приставленное к нежному месту. Он уклоняется от него; неровно дышит, не знает, как с ним быть. А лучше всего — то, что его глаза словно… закрылись на долю секунды. Как будто он закатил их, прежде чем снова овладеть собой.

— Не произноси это слово, — говорит он резко, остро, словно острые ножницы, режущие бумагу.

Хотя его лицо идет вразрез с его словами. По-моему, он почти дрожит и постоянно облизывает губы. Постоянно облизывает и облизывает, они сводят меня с ума, не говоря уже о нем .

— Мне подобрать другое?

Он поднимает свободную руку, длинные пальцы разжаты и напряжены, передавая универсальный сигнал — просто замолчи, прямо сейчас. Дай мне секунду.

— Я имела в виду, что могу спросить тебя о чем-нибудь другом? Например, ты был уже близко?

— Что?

— Ты был уже близко к этому, когда я вошла? Или ты только начал этим заниматься? — Я замолчала, чтобы считать эмоции на его лице. — Лучше, когда я так говорю? Побольше местоимений и поменьше значащих слов типа ты уже начал мастурбировать, когда я постучала в дверь?

— Знаешь, то, что я сказал тебе раньше, не значит, что я должен сидеть здесь и такое от тебя выслушивать.

Думаю, он хотел, чтобы в его голосе звучала обида или злость, но вышло совсем не так, возможно, потому что он ни на сантиметр не сдвинулся с места. И это его дыхание, из-за которого мускулистая грудь заметно и яростно поднимается и опускается.

— Так вперед, — говорю я, и от этого все становится только хуже.

Колебания подходят к его горлу, когда он смотрит на дверь, на лице застыла нелегкая дилемма: если он встанет, я воочию увижу то, о чем до сих пор только догадывалась.

Что у него сильная эрекция.

— Ты сейчас намеренно жестока.

— Нет, думаю, жестоко было бы сказать тебе что-то грубое типа: «Я бы хотела смотреть, как ты дергаешь свой твердый член, пока не кончишь на себя», — я снова замолчала, но на этот раз не для того, чтобы считать его эмоции, — думаю, сейчас я хочу усилить драматический эффект. — Или пока не кончишь на меня, потому что, знаешь, тебе стоит только попросить. Я бы сняла ночнушку, и ты смог бы просто… кончить мне на сиськи.

Он издает следующий звук:

— Оу.

Но больше никакого сопротивления. По-моему, он вообще про него забыл, где-то между словами кончить и сиськи.

— Или мне в рот. Ты это предпочитаешь? Предпочитаешь давать ей в рот, а когда она уже почти перестанет справляться, спуститься ниже.

— Хватит! Пожалуйста… замолчи на секунду. Я не могу… Я не… ты правда хочешь все это сделать?

Конечно, теперь я осознавала, что дразнила его. Эти слова служат для провокации, а видит бог, его реакция очень заметна. Настолько, что именно он делает все конкретным, хотя делает это через призму недоверия. Он не верит, что я на самом деле предлагаю то, о чем говорю, а кроме того…

Я не верю, что действительно этого хочу.

— Это зависит от…

— От чего?

— От того, хочешь ты меня или нет.

На этот раз его глаза не закрылись, скорее он зажмурился. Как будто я его ударила, но чем дольше это длится, тем больше мне кажется, что эти удары его не ранят. Возможно, они заставляют его слегка потеть, и, безусловно, ему некомфортно… но ведь это не то же самое.

Мне некомфортно, и все, что я могу сказать об этом чувстве, так это то, что от него у меня между ног становится горячо и влажно. Мой клитор набух и почти трепетал, и не думаю, чтобы это было только из-за сказанных непристойностей.

— Мэллори, — говорит он, словно собираясь озвучить мой смертный приговор.

Хотя, вообще-то, когда он договорил, было больше похоже, что это приговор ему самому.

— Мне правда нелегко было бы такое делать.