Хозяйка Дома Риверсов

Дворец Плацентия, Гринвич, Лондон, Рождество 1452 года

На Рождество мы с Ричардом прибыли в Гринвич и обнаружили, что всем — и празднествами, и охотой, и музыкой, и танцами, — командует Эдмунд Бофор, являющий собой как бы эпицентр придворного веселья и чувствующий себя почти королем. Теперь именно он, герцог Сомерсет, всячески превозносил моего мужа в присутствии короля, утверждая, что только Ричард способен удержать для нас крепость Кале. Герцог часто отводил моего мужа в сторону, пытаясь обсудить с ним план того, какую экспедицию лучше послать, чтобы пробиться с территории Кале дальше, в Нормандию. Ричард следовал своему обычному правилу: хранить верность своему командиру и не перечить ему. Я пока помалкивала, замечая, что глаза королевы постоянно следуют за Бофором и моим мужем, когда они беседуют тет-а-тет, но мне было ясно: с ней придется снова серьезно поговорить.

В первую очередь меня побуждало сделать это чувство долга. Я едва сдерживала улыбку, понимая, что это влияние моего первого мужа, герцога Джона Бедфорда. Он никогда в жизни не манкировал своими обязанностями, даже самыми сложными, и чувство долга было для него превыше всего. У меня было такое ощущение, будто это он обязал меня служить английской королеве, даже если мне придется высказывать ей свое порицание, недовольство ее поведением и требовать от нее большей ответственности.

Наконец я выбрала подходящий момент. Мы как раз готовились к маскараду, задуманному Эдмундом Бофором. Он приказал сшить для королевы белоснежное платье, высоко зашнурованное на талии плетеным золотым шнуром. Распустив волосы, она должна была изображать в этом платье некую богиню, но на самом деле выглядела как невеста. Герцог даже новый фасон рукавов придумал для этого белого наряда: рукава были обрезаны так коротко и были такими широкими, что руки Маргариты открывались почти до локтей.

— Вам придется надеть другие рукава, [52] — напрямик заявила я. — Эти совершенно неприличные.

Она погладила себя по внутренней стороне руки и ответила:

— Но ощущение такое приятное. И кожа у меня гладкая, как шелк. И это так чудесно, быть настолько…

— Обнаженной, — закончила я за нее.

Не проронив больше ни слова, я подыскала другую пару рукавов в ее комоде и пришнуровала их к платью. Маргарита без жалоб и возражений позволила мне сменить рукава, затем уселась перед зеркалом, а я, махнув рукой, отпустила служанку и взяла щетку для волос, чтобы разгладить и распутать массу медно-золотистых кудрей, которые ниспадали ей на спину почти до пояса.

— Благородный герцог Сомерсет обращает на вас слишком много внимания, — сказала я. — Это всем заметно, ваша милость.

Она засияла от удовольствия.

— Ах, вы повторяетесь, Жакетта. Это все старые песни. Ведь Эдмунд смотрит на меня как истинный придворный, как рыцарь на свою королеву.

— Скорее, как на даму сердца, — возразила я. — Он смотрит на вас как влюбленный мужчина.

Я ожидала, что она смутится, и с ужасом наблюдала, как королева, напротив, пришла в полный восторг, ее щеки вспыхнули еще более ярким румянцем.

— Ах, неужели? — воскликнула она. — И он действительно именно так на меня смотрит?

— Ваша милость… что происходит? Вы же знаете, вам и думать нельзя о настоящей любви. Немного поэзии, немного флирта — это одно. Но вам, королеве, замужней женщине, даже страстных мыслей о нем нельзя допускать.

— Когда мы беседуем с ним, я вся оживаю.

Маргарита обращалась к моему отражению в зеркале, и в блестящей серебряной поверхности мне было отлично видно, как сияет ее лицо. Возникало странное ощущение, будто мы с нею вдруг оказались в ином мире, в некоем волшебном зазеркалье, где можно обсудить друг с другом любые вещи.

— С королем я вынуждена вести себя точно с любимым ребенком. Я должна соглашаться, что он прав, убеждать его выехать во главе войска, как и подобает королю и мужчине, просить, чтобы он стал настоящим правителем своей страны; я должна каждый раз хвалить его за проявленную мудрость и утешать, когда он чем-то огорчен. Я для него скорее мать, чем возлюбленная. А Эдмунд…

Она судорожно вздохнула, потупилась, потом снова посмотрела на меня в зеркало и беспомощно пожала плечами: мол, я ничего не могу с этим поделать.

— Вы должны прекратить ваши свидания с этим человеком, — поспешно произнесла я. — Вы должны видеться с ним только в присутствии других придворных. Вам вообще следует держаться от него подальше.

Королева взяла у меня щетку для волос и, расчесывая волнистую прядь, поинтересовалась:

— А разве вам он не нравится? Он постоянно говорит, как вы нравитесь ему, как он вами восхищается. Он говорит, что он — ваш друг, а Ричарду он доверяет больше всех на свете. Он всегда так хвалит вашего мужа в присутствии короля!

— Разве он может кому-то не нравиться? — спросила я. — Герцог необычайно хорош собой, на редкость обаятелен, он — один из величайших людей Англии. Но это вовсе не означает, что вы, королева, должны испытывать к нему какие-то особые чувства, кроме родственной приязни.

— Вы опоздали с вашими советами, Жакетта. — Голос Маргариты шелестел, точно теплый шелк. — Увы, слишком опоздали. Я испытываю к нему отнюдь не только родственную приязнь, а нечто гораздо большее. Ах, Жакетта, да я впервые в жизни чувствую себя живой! Впервые в жизни чувствую, что я женщина! Красивая. Желанная. И этому я противиться не в силах.

— Я же предупреждала вас. Не раз обращала на это ваше внимание, — напомнила я ей.

А она, опять беспомощно пожав своими прекрасными плечами, промолвила:

— Но ведь вы, Жакетта, не хуже меня знаете, что значит влюбиться без памяти. Вот вы бы перестали любить, если бы кто-то попытался остановить вас, предостеречь?

Помолчав, я ровным тоном ответила:

— Вам придется отослать его отсюда. Вам придется избегать его — возможно, даже несколько месяцев. Это же настоящая беда!

— Но я не могу! — вскричала она. — Да и король никогда не позволит Эдмунду уехать. Он просто не допустит, чтобы Эдмунд исчез из его поля зрения. Ну а я просто умру, если не буду его видеть. Жакетта, вы что, не понимаете, что он здесь — мой единственный защитник? Он мой рыцарь, мой герой!

— У нас здесь не Камелот, [53] — мрачно изрекла я. — И времена трубадуров давно миновали. Люди станут дурно думать о вас, видя, как вы непрерывно ему улыбаетесь; они тут же обвинят его в том, что он ваш фаворит, а то и станут утверждать что похуже. Всех этих ваших признаний уже достаточно, чтобы лишить вас трона и сослать в монастырь. А если кто-нибудь услышит, как вы говорите нечто подобное? Для герцога ведь это конец. Ему и так все завидуют. Его давно уже ненавидят за то, что он фаворит короля, и если хоть одно ваше слово станет известно народу, если народ поймет, что и вы оказываете ему особое расположение, то это закончится просто ужасно. Вы королева, и ваша репутация подобна венецианскому стеклу: она столь же драгоценна, но и столь же хрупка. Вы должны быть осторожней. Вы не частное лицо, вы не можете иметь частных чувств.

— Да-да, я поняла, я непременно постараюсь быть осторожней, — почти прошептала она. — Клянусь, я буду осторожна.

Мне показалось, что она пытается заключить со мной некую сделку, и за право быть с Бофором она готова предложить все, что угодно.

— Но если я буду вести себя осторожно, — продолжала она, — если я перестану ему улыбаться, не буду ездить с ним рядом, не стану слишком часто танцевать с ним, я ведь смогу с ним видеться? Ведь смогу, правда? Все будут думать, что он постоянно пребывает в нашем обществе по настоянию короля; никому ведь не нужно сообщать, что одно это делает меня такой счастливой, наполняет мою жизнь смыслом; что мне хочется жить хотя бы для того, чтобы просто быть с ним рядом.

Было очевидно, что следует строго запретить ей оставаться с Бофором наедине, но она смотрела на меня так умоляюще, она была так одинока и так молода! О, как я хорошо понимала, до чего это ужасно — совсем юной женщине оказаться в чужой стране, среди королевских придворных, которые ее не понимают и не испытывают к ней ни капли симпатии или сочувствия. Я-то знала, каково это, когда твой муж едва замечает тебя, но при этом рядом с тобой постоянно находится молодой мужчина, который глаз с тебя не сводит. Я-то знала, что такое — гореть от жажды любви в холодной супружеской постели.