Я - твое поражение (СИ)

«Ты разрушил нашу любовь Гефестион, отныне, глядя на тебя я буду вспоминать об бесславной смерти брата. Уходи, пока есть возможность, я и так с трудом сдерживаю себя. Бери Рыжего и возвращайся в Эпир или Македонию, куда угодно, прошу лишь об одном - постарайся, чтобы отныне наши пути никогда более не пересеклись, ибо, в тот миг когда я снова увижу тебя, убью».

Такими фразами не разбрасываются, а взгляд был даже красноречивее слов. Я подчинился, знал, ты исполнишь клятву и потому как мальчишка пробрался тайно, под прикрытие маски, чтобы похитить отголосок былой нежности, совсем недавно так щедро изливаемой на меня. Тогда мне казалось этого достаточно.

Тогда, но не сейчас, потому откинув сомнения, решился.

- Доложи Александру, Гефестион Аминтотид просит у него несколько минут для беседы.

С замирающим от тревоги сердцем стоял в приёмной, перед распорядителем покоев.

- Царевич никого не хочет видеть!

- А ты все ровно доложи!

Твёрдо настоял и проводив нерасторопного слугу злым взглядом, принялся рассматривать украшения дворца к свадьбе, по насмешке богов, ставшего погребальным чертогом.

- Александр отказал.

- Врёшь. Ты и не ходил к нему, говори, кто тебя подкупил? Антипатр! Он хочет изолировать наследника!

Крича, выхватил клинок, готовый с мечом в руках пробиваться к тебе, и был остановлен женской рукой, опустившейся на плечо.

- Царица Оолимпиада?!

- Тише, Гефестион! Надо быть осторожнее, ты в стане врагов. Все, буквально все здесь изменники, делают вид будто бы служат Александру, а сами только тянут время, ждут когда Клеопатра, она снова на сносях, родит им македонского царя!

- Царь здесь только один и это, Александр!

Олимпиада глубоко вздохнула и её взгляд потеплел.

- Поклянись в верности и покорности моему сыну, его великому предначертанию судьбы.

- Клянусь!

Вышло излише пылко, и со стороны даже наигранно, но я не раздумывал, склонившись перед Олимпиадой, показал всем видом готовность служить.

- Хорошо. Боги стали свидетелями обета и если однажды ты предашь Александра, они будут безжалостны.

Олимпиада самолично проводила меня до покоев Филиппа и даже по-женски нетерпеливо, толкнула в спину, когда я замешкался на пороге.

- Убеди Александра действовать!

Ты никак не отреагировал на звук открывающейся двери. В сизом чаду от зажжённых кадильниц, с трудом угадывался человек сидящий в глубине комнаты. В коричневой хламиде, одинокий, сгорбленный. Одним плечом привалившийся к стене, с нарисованной на ней фреской из героической жизни доблестного Геракла. Двенадцать росписей, в бытность заказанные известному художнику украшали дворец в Эггах, на этой герой держал на плечах извивающегося Антея, за мгновение до того как переломить ему спину. Прячась за траурными занавесями, я тихо приблизился и встал позади тебя, сквозь ткань рассматривая на скорбную фигуру любимого.

А ты заговорил. Сам с собой. Глухо, с надрывом, искренне оплакивая покойного.

- Тебя больше нет! Нет того, кто диктовал мне как жить, кого любить, чем заниматься, того, кто заполнил собой все пространство и не давал быть собой! О как я тебя ненавидел. Но! Вот ты пал, и я растерян! Неужели я вырос слабым, неужели ты был прав, называя меня недостойным сыном?! Почему я не могу ответить клеветникам, которые обвиняют в твоей смерти меня и несчастную мать! Я не хотел, не жаждал этого!

Не в силах молчать, я тихо ответил, оставаясь по-прежнему невидимым.

- Боги тебя не осуждают.

Ты встрепенулся, испугано принялся озираться, стараясь разглядеть источник голоса.

- О добрый гений, ты верно спустился с Олимпа, дабы поддержать в отчаянье! О, благодарю тебя!

Подняв руки к глазам, закрыл их, как следует поступать перед посланцем божества. Широкая драпировка соскользнула, обнажая крепкий загорелый локоть, и я увидел самодельный браслет. Простенький, сплетённый их темно-рыжих, почти медных локонов. С пропущенной золотой нитью для крепости. Вот значит, как ты приспособил мой подарок. В груди потеплело, и надежда на примирение, вспыхнула с новой силой.

Ты же продолжал.

- Ответь мне гений, если боги не сердятся, почему же я оставлен ими, брошен на съедение псам?! Меня, как и отца, ждёт предательский кинжал или яд в вине, знаю, они давно примеряют седалища к македонскому трону! Что делать?! Пойти против всех? В одиночку? Нанести удар первым? И погибнуть в неравной схватке! Смириться? Отказаться от короны, сойти в могилу бесславным, но умудрённым сединами почтенным старцем. Что выбрать? Скажи мне, гений!

Ты ждал, а я терялся в догадках. Ты отдавал судьбу в мои руки, готов был поверить человеку гораздо менее величественному.

- Не спрашивай. Ты и сам знаешь ответ, ты - сын Зевса.

- Зевса?! Узнаю знакомое выражение, в моё происхождение от небожителя верит только один человек, кроме матери. Тот, кто доверял любым россказням моего неокрепшего разума, с кем я делился глупыми детским планами по захвату мира, кому шептал ночами глупые мечты и кто мечтал вместе со мной. Я лишь хотел сохранить его чистоту, жестоко отринув от себя. А он? Он был столь щедр, что оставил на память вот эту прядь!

Тяжело вздыхая, ты несколько раз поцеловал плетёный браслет.

- Она дороже мне всей Эйкумены, Македонии и даже памяти убитого отца, да, вот такой я подлый человек, гений, для всех печалюсь об отце, а на самом деле хочу только одного – ещё раз, пусть в последний перед смертью, обнять своего филэ. Я оплакиваю не столько потерю царства, сколько своё одиночество.

Откинуть завесу, бросится к тебе, обнять, прижаться, залить слезами мужественное плечо, склонившееся под тяжестью обстоятельств! Я едва сдерживался, приказывая себе не шевелиться. И ты сделал шаг. Первый. Ты просто встал и пошёл. Сокрытый за плотной занавесью, невидимый я застыл, но ты, без подсказок, сразу и верно определил нужное направление. Нашёл, сминая ткань обнял, ища губами мой рот. Ткнулся в тёмные обволакивающие волны траурных драпировок. Сжал. И я больше не мог сопротивляться. Мы целовались, точно существа из разных миров, разделённые границей жёсткой ткани, и тем не менее, как никогда едины сердцами и душами.

- Не исчезай, побудь ещё немного Гефестионом, о добрый дух, - молил ты, ненадолго отрываясь и пытаясь рассмотреть человека по ту сторону занавеси.

Молил, а сам все плотнее стискивал руки на талии, словно это могло бы удержать посланца небес. А может я и не был для тебя духом, может, ты с первых минут все понял, но воспитанный на постановках Эсхила, обставил все с театральным трагизмом, не знаю, мне казалось ты был искренен.

- Тогда убивай.

Ногтями. Зубами. Я принялся рвать завесу, зная, что твоё лицо, будет последним, что увижу перед смертью. Рвался к тебе, буквально грыз преграду. Не мог остановиться! И ты понял, со своей стороны тоже принялся обдирая пальцы, уничтожать полотняную границу, прошитую твёрдыми золотыми нитями. Никому не пришло в голову просто откинуть мешавшую нам ткань, словно, в разрывании оной мы видели какой-то тайный смысл. Остервенело. Жадно. Задыхаясь от нетерпения, так, как любили друг друга на ложе. И не было более страха. Все слова забыты, клятвы и обвинения исчезли и только стучащие сердца, единственные оракулы вели нас. И как только ткань поддалась и дала возможность увидеть искажённое страданием твоё лицо, я обессилев, упал на колени и долго не мог подняться, прижимаясь мокрыми скулами к твоим дрожащим бёдрам.

А потом мы сидели на холодном полу, время безумства схлынуло как морская волна, оставляя нам понимание произошедшего. Не говорили, не целовались, а именно сидели тесно прижавшись плечами и боками, и только ближе к утру, когда пурпурно-пёстрая Эос показалась на колеснице запряжённой четвёркой огненных коней, ты тихо предложил перейти на ложе. Мы не занимались любовью. В ту ночь, секс был не так важен, как для обычных людей. Наши чувства перешли невидимую грань и поднялись на ранее недостижимые высоты.