Иметь и хранить

Под окном стояла скамья, я подвел к ней Джослин, и она села.

— Да будет вам известно, что сейчас я гуляю в губернаторском саду, что находится через переулок от тюрьмы. — Глаза ее были потуплены долу, щеки зарделись, как розы.

— Когда вы полюбили меня? — спросил я.

— Леди Уайетт, должно быть, догадалась, почему мастер Ролф один из всех не пошел на травлю медведя, а явился в сад, где мы гуляли. Она сказала, что стало слишком свежо и принесла мне свою маску, а сама пошла в дом, чтобы вышивать Самсона в объятиях Далилы.

— Так когда же? Здесь, в Джеймстауне, или после нашего первого кораблекрушения, или на острове с цветущим розовым холмом, когда вы чертили на песке мое имя, или...

— «Джордж» отплывает через три дня, и нас все же увезут в Англию. Но теперь это меня не пугает.

— За все время я поцеловал вас лишь однажды, — сказал я.

Щеки ее заалелись еще ярче, в глазах таился смех, но такой, сквозь который проступали слезы.

— Я вижу, вы человек решительный, — промолвила она. — И раз уж вы так твердо намерены добиться своего, я... я, наверное, не смогу вам помешать. И, наверное, не захочу!

За окном дул ветер, и сияло солнце, и смех, звучавший у форта, был слишком далек и нереален, чтобы резать нам слух. Мир забыл про нас, и мы были этому рады. Мы почти не разговаривали: мы были так счастливы, что не имели нужды в словах. Я встал подле нее на колени, она вложила свои руки в мои, и мы только изредка нарушали молчание. В ее жизни, короткой и одинокой, и в моей, более долгой, с ее суровостью и многолюдьем, было мало нежности и мало Счастья. В прошлом тем, кто окружал ее, она казалась живой и веселой, а меня почитали славным товарищем, потому что я умел не только драться, но и шутить. Сейчас мы были счастливы, но мы не были веселы. Каждый из нас чувствовал глубокое сострадание к другому, каждый знал, что хотя сегодня мы улыбаемся, уделом дня завтрашнего могут быть плач и стенания. На нас лился золотой солнечный свет, но мы понимали, что скоро над нами сгустятся тучи.

— Мне пора уходить, — сказала она наконец. — Я пришла сюда тайком, вопреки запрету. Не знаю, когда еще ним доведется свидеться.

Она поднялась со скамьи, я тоже, и мы вместе встали у зарешеченного окна. Можно было не опасаться, что ее заметят: и улица, и площадь были пусты, по ним гулял только ветер да еще солнечные лучи. Я обнял ее за плечи, и она склонила голову мне на грудь.

— Быть может, мы никогда больше не встретимся, — сказала она.

— Зима прошла, — ответил я. — Скоро зазеленеют деревья и распустятся цветы. Я не верю, что у нашей весны не будет лета.

Она отколола маленький цветок, пришпиленный к платью у нее на груди, и он лиловой звездочкой лег ей на ладонь.

— Он рос на солнцепеке. Это первый цветок весны. — Она поднесла его к губам и положила на подоконник рядом с моей рукой.

— Я принесла тебе недобрые дары, Рэйф, — врагов, раздоры и опасность. Возьми же этот маленький лиловый цветок, а в придачу к нему — мое сердце.

Я наклонился, поцеловал крохотный цветок, а потом губы, которые мне его предложили.

— Теперь я очень богат, — сказал я.

Солнце стояло уже низко, окружавшие площадь сосны и позорный столб отбрасывали длинные тени. Ветер утих, все звуки смолкли. Все казалось недвижным, ничто не шевелилось, кроме одних только ползущих теней, покуда мимо окна не пролетела стайка маленьких белогрудых птичек.

— Снег сошел, — проговорил я. — Вот и подорожники[129] улетают на север.

— Скоро лес оденется листвою, — прошептала она печально. — Ах, если б мы могли проехать по нему еще раз, обратно в Уэйнок...

— Домой, — сказал я.

— Домой, — тихо повторила она.

В дверь осторожно постучали.

— Это мастер Ролф подает нам знак, — сказала она. — Мне больше нельзя здесь оставаться. Скажи мне, что любишь меня, и я пойду.

Я прижал ее к себе еще теснее и прильнул губами к ее склоненной голове.

— Разве ты не знаешь, что я тебя люблю?

— Знаю, — ответила она. — Ты доказывал мне это не раз. Скажи мне, что веришь, что Господь будет к нам милостив. Скажи, что мы еще будем счастливы, потому что... О, нынче у меня так неспокойно на душе.

Ее голос прервался, и она замерла в моих объятиях, дрожа и пряча лицо.

— Если лето для нас никогда не настанет, — прошептала она, — тогда прощай, мой любимый, прощай, мой муж. Может быть, я принесла тебе погибель, но я также принесла тебе любовь — очень сильную. Прости меня, поцелуй и отпусти.

— Ты моя жена, возлюбленная и чтимая, — сказал я. — Не тревожься, не думай о дурном. Мое сердце предчувствует лето, радость, покой и возвращение домой.

Мы поцеловались с печальной и торжественной нежностью тех, кто расстается перед дальним путешествием или войной.

Когда дверь отворилась и Джослин торопливо вышла, прикрывая лицо плащом, я не сказал Ролфу ни слова, но мы крепко пожали друг другу руки, и каждый из нас еще раз осознал, что у него есть настоящий друг. Они ушли, тюремщик запер за ними дверь, а я вернулся к скамье под окном, упал на колени и, положив на нее скрещенные руки, уткнулся в них лицом.

Глава XXIX

В которой я прихожу на зов

Кроваво-красное солнце упало за лес, окрасив воды реки таким же карминным цветом. В небе не было видно ни тучки, только яркий багрянец, заливающий его до самого зенита; на этом фоне лес выглядел чернильно-черным, как краска, которой индейцы расписывают себя, перед тем как вступить на тропу войны. Потом алое сияние померкло, и настала ночь, звездная и безветренная. В камине горел огонь. Я оторвался от окна, подошел к камину, сел и, вглядываясь во впадинки между вишневыми угольками, начал рисовать себе в них всякие чудесные картинки, как, бывало, делал это когда-то в детстве.

Я просидел так допоздна. Все городские шумы затихли, и лишь по временам до моего слуха долетал отдаленный крик стражника из ночного дозора: «Все спокойно!» Дикона содержали вместе со мною; он лежал, не раздеваясь, на соломенной подстилке в дальнем углу камеры, и я не поинтересовался у него, спит он или нет. Мы с ним никогда не тратили слов понапрасну, и с тех пор, как случай опять свел нас вместе, разговаривали лишь тогда, когда в том являлась нужда.

Часов около десяти, когда огонь в камине почти погас, в замке заскрежетал ключ, но не так, как обычно, а тише и осторожнее. Дверь отворилась, и вошедший тюремщик беззвучно закрыл ее за собой. У него не было причины беспокоить меня в столь поздний час, и поначалу я взглянул на него хмуро, но вскоре раздражение уступило место любопытству.

Он принялся слоняться по камере, делая вид, что проверяет, есть ли вода в кувшине, свежа ли солома под одеялом, крепки ли прутья оконной решетки, а под конец подошел к камину и подбросил туда сосновых дров. Пламя тотчас же вспыхнуло, и в его ярком красноватом свете мой сторож наполовину разжал кулак и показал мне его содержимое: две золотые монеты и лежащую под ними сложенную записку. Я посмотрел в его вороватые глазки, вгляделся в грубое, тупое лицо, но выражение его осталось непроницаемым, как кирпичная стена. Затем он опять скрючил пальцы, упрятал сокровище от моих взоров, и поворотился к двери, словно бы собираясь уходить. Я извлек из кармана одну из тех немногих золотых монет, что передал мне Ролф, нагнулся и закрутил ее волчком в полукруге рдяного света перед очагом. Тюремщик глянул на нее искоса и сделал еще один шажок к двери. Я вытащил вторую монету, закрутил ее рядом с первой и, выпрямившись, прислонился к столу.

— Эти красотки ходят только парой, — заметил я. Третья к ним не примкнет.

Не дожидаясь, пока монеты перестанут вращаться, он прихлопнул их ногой. В следующее мгновенье они уже присоединились к тем двум, что были у него в кулаке, а затем вся четверка живо перекочевала в его карман. Я протянул руку за запиской, и он отдал ее мне с нарочитой медлительностью и неохотой. Он явно остался бы стоять рядом со мною, пока я читал послание, но я твердо велел ему отойти подальше, а сам встал на колени перед огнем, где было всего светлее, развернул .Листок, исписанный изящным женским почерком, и прочел: