Иметь и хранить

Надежды на спасение у нас не было, и мы даже не помышляли о бегстве. Дикон сидел, грызя ногти и уставившись в костер, я же растянулся на земле, положил голову на руки и попытался заснуть, но так и не смог.

Когда день подошел к полудню, мы опять встали и, не останавливаясь на привалы, прошагали всю солнечную вторую половину дня. Если не считать того, что мы были привязаны к нашим провожатым ремнями, с нами обходились вежливо. Когда наши похитители обращались к нам, речи их были учтивы, а с уст не сходили любезные улыбки. Кто растолкует обыкновения индейцев? Так уж у них заведено, что сначала они ласкают и лелеют того бедолагу, для которого уготовили все мучения ада.

На закате мы сделали привал на ужин и собрались вокруг костра, и вождь начал рассказывать историю о давнем набеге на паспахегов, которым командовал я. Он и его воины, будто великодушные противники, аплодировали какой-нибудь особенно отчаянной выходке, которая сопутствовала нашему рейду. Однако все это ничуть не отменяло того непреложного факта, что в конце пути нас будут ждать выкрашенные красной краской пыточные столбы и индейцы станут с таким рвением, словно от этого зависит спасение их душ, делать все, чтобы исторгнуть из нас крики и стоны.

Солнце село, и лес объялся тьмою. Издалека доносился вой волков, так что костер поддерживали всю ночь. Меня с Диконом привязали к деревьям, а все дикари, кроме одного, улеглись спать. Я попытался было развязать свои путы, но их завязал индеец, и вскоре я оставил свои тщетные потуги. Мы с Диконом даже не могли переговариваться друг с другом — между нами горел и дымил костер, и мы видели один другого смутно, сквозь сполохи пламени и клубы дыма. Точно так же — сквозь дым и огонь — мы будем смотреть друг на друга завтра. О чем думает сейчас Дикон, я не знал, мои же мысли были не о завтрашнем дне.

Уже давно не было дождя, и толстая подстилка из палых листьев была пружинистой и сухой. И они, и раскачивающиеся деревья громко шуршали от ветра. Неподалеку от леса было болото, и над ним плясали блуждающие огоньки — бледные, холодные точки света, движущиеся без всякой цели то туда, то сюда, словно призраки тех, кто заблудился в лесу и не нашел дороги назад. В середине ночи какое-то большое животное с треском продралось сквозь подлесок слева и ушло в темноту, шурша по прошлогодним листьям. Позже я ясно видел глаза волков, горящие в темноте за пределами освещенного костром круга. Когда ночь уже была на исходе, ветер стих и взошла луна, обратив лес в какую-то изысканно-прекрасную туманную далекую страну, которая видится нам только в снах.

Индейцы пробудились беззвучно все разом, будто в заранее назначенный час. Несколько минут они говорили меж собою, затем отвязали нас от деревьев, и путь к смерти возобновился.

Во время этого перехода вождь сам шествовал впереди меня, привязав ремень к моему запястью. Холодный мутный свет выбелил его смуглые руки, ноги и безжалостное лицо. Он шел молча, я тоже не снисходил до того, чтобы задавать ему вопросы или просить о пощаде. Везде: и во мраке глубокой чащи, и на посеребренных луной полянах, и в погруженных в серый полумрак длинных зарослях сассафрасов[132], и в высокой шелестящей траве — передо мною стоял лишь один образ. Тоненькая, недвижная и бледная, она плыла впереди меня, и ее большие темные глаза неотрывно глядели мне в лицо. Джослин! Джослин!

На заре туман над стоящим на нашем пути пригорком растаял, и на вершине его показался индейский мальчик, размалеванный белой краской и похожий на духа, готового вот-вот взмыть в небеса. Он молился главному божеству индейцев, и до нас доносился его голос, звонкий и полный искреннего чувства. Завидев нас, он во всю прыть помчался по склону пригорка и исчез бы в лесу, если бы один из паспахегов не поймал его и не поставил в середину нашего отряда, где он неподвижно встал, невозмутимый и не выказывающий ни малейшего признака страха, настоящий воин в миниатюре. Он был из племени паманки, и между его племенем и паспахегами царил мир. Поэтому, когда он увидел тотем, выжженный на груди вождя, он тут же разговорился и вызвался сообщить о нас в свою деревню, расположенную на берегу ручья в нескольких полетах стрелы. Он ушел, а паспахеги сели передохнуть в тени деревьев и сидели там, пока к ним не явились старики из деревни и не провели их через коричневые поля мимо круга безлистных тутовых деревьев к вигваму для гостей. Здесь для них уложили подстилки, вырезанные из зеленого дерна, и принесли им воду для умывания. Чуть позже женщины выставили перед ними обильный завтрак из рыбы, индюшатины, оленины, кукурузных лепешек и индейского пива. Когда все было съедено и выпито, паспахеги расселись полукругом на траве с одной стороны, а паманки с другой, и каждый воин и старик достал трубку и кисет. Они курили торжественно и безмолвно, лишь изредка прерывая молчание каким-нибудь произнесенным медленно и величаво вопросом или комплиментом. Голубоватый дым от их трубок смешивался с солнечным светом, лившимся сквозь обнаженные ветки деревьев, а в соснах на дальнем берегу ручья то шумел, то затихал ветер.

На время курения трубок нас с Диконом развязали и посадили в самую середину круга, и когда индейцы подымали глаза от земли, они бросали на нас пристальные взгляды. Я знал их повадки, знал, как они ценят гордость, бесстрастие и храброе презрение к тому, что может сделать с тобою враг. Что ж, скоро они увидят, что у белых людей не меньше гордости, чем у дикарей.

Они с готовностью подали нам трубки, когда я их попросил. Дикон взял одну, я вторую и, сидя плечом к плечу, мы закурили с таким же умиротворенным видом, как и окружавшие нас индейцы. Не сводя взгляда с лица вождя, Дикон рассказал давнюю историю об одном злодеянии паспахегов и о том, как англичане отплатили за него, а я смеялся его рассказу, как будто это была самая забавная повесть на свете. Рассказ завершился, мы еще немного покурили как можно более безмятежно, а затем я достал из кармана кости, и мы тут же погрузились в игру, словно в мире больше не было иных столбов, кроме сохранившихся у меня столбиков золотых монет, которые я поставил на траву между нами. Паспахеги взирали на нас с суровым одобрением как на храбрецов, умеющих смеяться в лицо смерти.

Солнце уже стояло высоко над горизонтом, когда паспахеги и паманки распрощались. Отвоеванная у леса земля, тутовые деревья и растущая под ними зеленая трава, несколько грубых хижин и вьющийся над ними дым, воины, женщины и смуглые голые дети — все это исчезло, и вокруг нас снова сомкнулся лес.

В вышине дул ветер, яростно сталкивая друг с другом ветки над нашими головами, голые лианы раскачивались, задевая нас, а вокруг вихрями взвивались хороводы из прошлогодних листьев. Громадная стая голубей пронеслась по небу с запада на восток, словно быстро летящая туча. Еще немного — и мы вышли на равнину, поросшую на редкость высокими деревьями, с которых индейцы содрали кору. Давно погибшие, с почти полностью сорванной корой, окруженные опавшими большими и маленькими ветвями, они стояли оголенные и серебристо-серые, готовые вот-вот рухнуть. Пока мы проходили среди них, ветер повалил еще два дерева, и они упали наземь. В центре равнины лежало какое-то мертвое тело: то ли волк, то ли медведь, то ли человек, и туда со всех концов слетались стервятники. Потом мы вошли в сосновый сбор, тихий и тускло освещенный, с высоким зеленым пологом и гладкой душистой подстилкой из хвои. Мы прошли его за час и оказались на берегу Паманки.

Крохотная деревня — не более дюжины воинов — расположилась прямо под деревьями, доходящими до самой кромки воды, и здесь, привязанные к стволам сосен, осеняющих медленный поток, покачивались выдолбленные из бревен лодки. Когда жители деревеньки вышли, чтобы поприветствовать нас, паспахеги купили у них две лодки за ожерелье из ракушек, и мы не мешкая сели в них и на веслах поплыли вверх по реке к Уттамуссаку и его трем святилищам.

Дикона и меня посадили в одно каноэ. Теперь, когда у нас не имелось ни единого друга вплоть до берегов Паухатана, а Уттамуссак был так близко, путы были более не нужны. Через некоторое время нам вручили весла и приказали грести, в то время как наши похитители отдыхали. Сердиться на них не было смысла, и мы рассмеялись, будто над какой-то уморительной шуткой, и принялись грести так, что наше каноэ далеко обогнало своего близнеца. Дикон запел старую песню, которую мы, бывало, певали в Нидерландах, собравшись вокруг костра после марша перед предстоящей битвой. Лесное эхо повторяло громкую воинственную мелодию, и огромные стаи птиц поднимались в воздух с растущих по берегам деревьев. Индейцы нахмурились, и один из них крикнул, чтобы певца ударили по губам, но вождь покачал головой. Теперь все на берегах реки знали, что паспахеги везут в Уттамуссак пленников. Дикон продолжал петь, откинув голову назад, и в глазах его плясал столь хорошо знакомый мне дерзкий смех. Когда он дошел до припева, я тоже подхватил песню, и лес огласился звуками боевой песни англичан. Нам куда больше пристало бы петь псалом, чем эти грубые хвастливые куплеты, поскольку это было последнее, что мы пели на этой земле, но по крайней мере мы пели весело и дерзко, и души наши были более или менее спокойны.