Иметь и хранить

— Ваша честь, в трюме остался мой друг, — сказал я. — Он покинул Джеймстаун вместе со мной из чувства дружбы. Король о нем ничего не слыхал. Этот джентльмен такой же пират, как вы или я, ваша честь. Он пастор, человек набожный, рассудительный и кроткий.

Из-за спины секретаря раздался мурлыкающий голос моего трюмного знакомца, доктора Джона Потта:

— Ваша честь, речь идет о Джереми, том самом, что потешал публику в театре в Блэкфрайрзе. Ваша честь помнит его, не так ли? Потом он сильно захворал, бросил сцену и уехал в деревню. Так вот, Джереми водил знакомство с настоятелем собора Святого Павла[125]. Весь Лондон хохотал, когда стало известно, что он принял духовный сан.

— Джереми! — радостно завопил казначей. — Ткач Основа! Кристофер Слай! Сэр Тоби Белч[126]! Умоляю вас, сэр Фрэнсис, отдайте мне Джереми, пусть поживет в моей каюте!

Губернатор засмеялся.

— Мы поместим его вместе с капитаном Перси. И могу поручиться, что страдать от недостатка общества ему не придется! Подумать только: Джереми! Бен Джонсон[127] в нем души не чаял; они вместе выпивали в «Русалке».

Проводив меня в мое новое обиталище, казначей собрался было уйти и оставить меня одного (Джереми еще не доставили из трюма), но, взглянув на матросов, ожидавших его за дверью, передумал и подошел ко мне вновь.

— Капитан Перси, вы давно уже не имели вестей из Англии, — сказал он тихо, но многозначительно. О чем хотелось бы вам узнать раньше всего?

— О том, как поживает милорд Бэкингем, — отвечал я.

Он улыбнулся.

— Здоровье его милости крепко, как никогда, так же крепко, как и его влияние. Весь двор, вплоть до собачки королевы, пляшет под его дудку. Сдается мне, капитан Перси, что коль мы не повесили вас за разбой, дела ваши обстоят теперь гораздо лучше, чем до вашего отъезда из Виргинии.

— Я тоже так думаю, сэр, — сказал я и, поблагодарив его за любезность, поспешил проститься, ибо мне хотелось поскорее уединиться, сесть, уронив лицо в ладони, и с ликованием в сердце возблагодарить Господа.

Глава XXVIII

В которой приходит весна

Наскучив играть в кости сам с собою и читать книги, которые прислал мне Ролф, я подошел к окну моей камеры и, прислонясь лбом к решетке, поглядел наружу в поисках какого-нибудь развлечения. Ближайшим, если не единственным, зрелищем, которое предстало моим глазам, оказался позорный столб. Его высокий помост находился почти вровень с низким вторым этажом тюрьмы и располагался так близко от моего окна, что до меня доносилось тяжелое, с присвистом дыхание бедняги, забитого в колодки. Звук был не из приятных; столь же тягостно было смотреть на иссиня-бледное лицо наказуемого с только что выжженной на щеке буквой «R»[128] и на темные струйки крови, сочившейся из обрубков его ушей на колодки, в которых была намертво зажата его Голова. Рядом высился столб, к которому привязывали осужденных к порке, нынче утром здесь секли женщину, и ее вопли отравили окрестный воздух еще основательнее, чем вонь от того гнилья, которым мальчишки забросали беглеца, выставленного в колодках. Я поднял взгляд от стоящего внизу бедолаги, окинул глазами сверкающее, пронзительное великолепие ясного мартовского дня, и мне вдруг до смерти осточертела решетка, отделявшая меня от него. Дул холодный ветер, небо блистало чистейшей синевой, под ним искрилась река — широкая лазоревая лента, усеянная тысячами алмазов. Все цвета были необычайно ярки, все расстояния сделались близкими. Над лесом не было ни малейшей дымки; бурый и голый, он резко рисовался на безоблачном небосклоне. Изумрудные болота, густая, насыщенная зелень сосен, распускающиеся клены, красные, как коралл. Церковь и поросшие травой могилы вокруг нее виделись отчетливо, словно были совсем рядом, а голоса детей, резвящихся на улице, слышались столь явственно, как если бы они играли на утоптанной площади под моим окном. Когда бой барабана возвестил полдень, звонкая дробь будто ударила у меня над ухом. Мир казался таким ярким, чистым, точно он был создан только вчера, а сияющий солнечный свет и студеный ветер возбуждали кровь, словно вино.

Время от времени на площади появлялись прохожие. Почти все они, и мужчины, и женщины, взглядывали вверх, на мое окно, и взгляды их выражали дружелюбие. Весть о том, что Бэкингем опять стал верховодить при дворе, уже разнеслась, и ряды виргинских сторонников милорда Карнэла заметно поредели. Мимо тюрьмы бодро прошагал молодой Хэймор, франтовато одетый и весело насвистывающий. На ходу он приветственно помахал мне шляпой с великолепным, но обломанным пером и крикнул:

— Сегодня у форта будет травля медведя! Жаль, что вы пропустите такую знатную потеху! Там собираются все, включая милорда Карнэла.

Продолжая насвистывать, он удалился, а немного спустя на площади показался мастер Эдвард Шарплес. Возле позорного столба он остановился, чтобы поглазеть на выставленного там мошенника, вряд ли подозревая, что в один прекрасный день ему самому придется занять это место. Наглядевшись, он задрал голову и посмотрел на меня со всей злобой, какую его мелкая душонка могла придать его ничтожным чертам, после чего отправился дальше. Вид у мастера Шарплеса был утомленный, мало того, одежда его была запачкана болотной жижей, а плащ изорван колючками.

— Хотел бы я знать, для чего ты ходил в лес? — пробормотал я.

Позади меня заскрежетал отпираемый замок, и в камеру вошли двое: тюремщик и Дикон. Последний нес мой обед, вид которого меня не огорчил.

— Оленину прислал сэр Джордж Ирдли, сэр, — ухмыляясь, доложил тюремщик, — птицу — мастер Пирси, пирог и марципан — мадам Уэст, а херес — мастер Пори. Может, вам еще чего надобно, сэр?

— Если чего и надобно, то не от тебя, — сухо ответил я.

Он опять ухмыльнулся, накрыл на стол и направился к двери.

— Можешь побыть тут, пока я не приду за посудой, — бросил он Дикону и вышел, демонстративно заперев за собой дверь.

Я принялся за обед, а Дикон подошел к окну и стал там, глядя на синее небо и на человека, выставленного у позорного столба. Ему дозволялось свободно ходить по всей тюрьме, меня содержали более строго, однако мои друзья могли посещать меня, когда хотели. Что до Джереми Спэрроу, то он протомился в узилище всего лишь сутки, после чего у мадам Уэст случился припадок ипохондрии, и она, заявив, что умирает, потребовала к себе преподобного Спэрроу, дабы он доставил ей пастырское утешение (ибо мастер Бак в ту пору, как на грех, отлучился в Хенрикус по делам, касающимся учреждения колледжа). От одра сей деспотичной дамы Спэрроу был призван на тот берег реки для погребения усопшего, а оттуда — на Тутовый остров для совершения брачного обряда. А поскольку назавтра было воскресенье и другого священника не нашлось, он вновь заместил преподобного Бака на церковной кафедре и произнес такую яркую и волнующую проповедь, какой в Виргинии не слыхали никогда. Сойдя с амвона, он уже не вернулся в тюрьму: священников на всю Виргинию было только пятеро, а больные, жаждущие утешения, и покойники, ожидающие похорон, не переводились. Мастер Бак, все еще недомогающий, загостился в Хенрикусе у преподобного Торпа, обсуждая с ним излюбленный прожект, с которым тот давно носился: как обратить в Христову веру всех без изъятия индейцев, обитающих к северу от Южных морей. В итоге Джереми опять заступил на свое старое место, и все потекло прежним порядком. Поначалу кое-кто поговаривал, что надо бы вынести ему общественное порицание, но вскоре эти толки заглохли сами собой.

Покончив с пирогом и хересом, я повернулся к Дикону:

— Я ждал сегодня мастера Ролфа, но он не пришел. Ты что-нибудь о нем слыхал?

— Нет, — ответил он.

В эту минуту дверь снова отворилась, и в нее просунулась голова тюремщика.

— К вам человек от мастера Ролфа, капитан.

Он попятился, и в камеру вошел индеец Нантокуас, шурин Ролфа.

После прибытия «Джорджа» в Джеймстаун Ролф навестил меня уже дважды, но тогда Нантокуаса с ним не было. Молодой вождь подошел ко мне и коснулся моей протянутой руки.