Иметь и хранить

— Мой брат будет здесь еще до того, как солнце тронет верхушку самой высокой сосны, — сказал он как всегда спокойно и степенно. — Он просит капитана Перси никого не принимать до тех пор. Он желает увидеться с ним наедине.

— Едва ли мне будут докучать визитами, — заметил я, — ведь сегодня ожидается травля медведя.

Нантокуас улыбнулся.

— Мой брат попросил меня подыскать на сегодня медведя для травли. Я выменял одного у паспахегов на медную монету и привел его на лужайку под фортом.

— Где вскорости соберется весь город, — подхватил я. — Интересно, чего ради Ролф все это затеял?

Наполнив кубок хересом, я придвинул его к индейцу.

— В последнее время ты стал редко бывать в лесу, Нантокуас.

На его красивое смуглое лицо набежала тень.

— Опечанканоу вообразил себе, что я уже больше не индеец. Лесные птицы напели ему в уши, что белых людей я люблю, а свой собственный народ ненавижу. Он больше не называет меня своим воином, не вспоминает, что я сын его любимого брата Паухатана. Нынче он не зовет меня на свой совет, и не я веду его отряды в набегах. Когда я в последний раз приходил в его вигвам, его глаза жгли меня, как те угли, которые пленившие меня однажды монаканы сыпали мне на ладони и заставляли сжимать в кулаках. Он больше не хочет со мною говорить.

— Я бы ничуть не огорчился, если бы он и вовсе замолчал, — сказал я. — Однако сегодня ты все же ходил в лес, не так ли?

— Да, — ответил он, бросая взгляд на пятно древесной плесени на своем расшитом бисером мокасине. — У капитана Перси зоркий глаз, ему следовало бы родиться индейцем. Я ходил к паспахегам, чтобы отдать им медную монету. И вот что: я мог бы рассказать капитану Перси одну странную вещь...

— Какую же? — поинтересовался я.

— Когда я пришел к вождю паспахегов, чтобы отдать ему монету, я не застал его в вигваме. Старики сказали мне, что он ушел к вершам за рыбой, он и еще десять воинов. Старики лгали. Я проходил мимо того места, где паспахеги ставят свои верши, и там никого не было. Я сел перед вигвамом вождя и закурил трубку, и девушки принесли мне каштановые лепешки и пиво, потому что Нантокуас — принц и желанный гость для всякого, кроме Опечанканоу. Старики курили, уставив глаза и землю, и каждый видел лишь одно: те дни, когда он был молод и строен, как Нантокуас. Ни один не приметил, как жена вождя, которую тщеславие превратило в ребенка, развернула кусок замши и показала Нантокуасу кубок чеканного серебра, украшенный цветными камнями.

— Хм! Любопытно.

— Такой кубок — высокая плата, — продолжал индеец. — За какую же услугу вождь паспахегов получил его?

— Хм! — повторил я. — А ты часом не встретил в лесу мастера Эдварда Шарплеса?

Он покачал головой.

— Лес велик, и в нем много троп. Нантокуас искал следы вождя паспахегов, но не нашел. Ему незачем было терять время на белого.

Он запахнул свой плащ из меха выдры и приготовился уходить. Я встал и пожал ему руку, потому что любил его и был у него в долгу.

— Передай Ролфу, что я буду один, — сказал я. — И спасибо за труды. Если нам с тобой когда-нибудь доведется опять охотиться вместе, как бы я хотел иметь случай услужить тебе! Те шрамы, что оставили на мне волчьи зубы, все еще не изгладились. В тот день ты подоспел как раз вовремя, если б не ты, я бы пропал.

Нантокуас улыбнулся.

— Волк был старый и свирепый, — сказал он. — Я всем сердцем желаю, чтобы капитан Перси поскорее вышел на волю, тогда мы, он и я, убьем еще много волков.

Когда он ушел, а вместе с ним тюремщик и Дикон, я воротился к окну. Беглого слугу наконец освободили из колодок, и он, пошатываясь, побрел домой, держась около стремени своего господина. Прохожих становилось все меньше, а со стороны форта несся приглушенный расстоянием смех и крики «ура!» — как видно, травля медведя удалась на славу. Из своего окна я мог видеть равелин, пушки, вьющийся по ветру флаг и на реке — один или два паруса, таких же белых, как проносящиеся мимо них чайки. Дальше высились обнаженные мачты «Джорджа». «Санта-Тереса» наконец покинула Джеймстаун — королевский корабль уплыл обратно к королю, так и не взяв на борт груз, который тот ожидал. Пройдет еще три дня, и «Джордж» вновь расправит свои белые крылья и по широкой реке полетит к океану, увозя с собою меня, королевскую воспитанницу и прежнего королевского фаворита. Я устремил взгляд туда, куда тек рябивший под ветром Джеймс, и мысленно увидал просторный залив, в который он нес свои воды, за ним — океан, волнующийся и переливающийся под солнцем миля за милей, миля за милей, и на другом его краю — зеленые равнины Англии, Лондон и Тауэр. Видение это встревожило меня куда менее, чем прежде. Теперь вместе со мною поплывет не только мой враг, но также и те, кого я знал и кому доверял. И если в конце своего пути я видел Тауэр, то видел я также и милорда Бэкингема. Того, кого ненавидел я, ненавидел и он, и нынче у него было достаточно силы, чтобы нанести удар.

Ветер дул с запада, оттуда, где простиралась огромная неведомая страна. Я повернул голову, и он ударил мне в лицо, холодный, наполненный ароматами леса: сосен и кедров, палых листьев и влажной черной земли, топей, лощин и холмов — всех тех бесконечных лесных пространств, над которыми он пролетел. Призрак минувшего, который вовек не явился бы в памяти при виде лица или при звуке голоса, приходит порой, когда его незримою рукою поманит запах. Мне вспомнился день во время Великого голода, когда я, собрав последние силы, выбрел за полуразрушенный палисад, подальше от наших разваливающихся хижин, от стонов голодных и чумных, от непогребенных трупов, дотащился по перешейку до леса и лег там умирать, охваченный ужасом перед тем, что творилось в колонии, ставшей обиталищем каннибалов. Я очень ослабел тогда, так ослабел, что мне было уже все равно. Я был сильным человеком, и вот дошел до такого и примирился с тем, что умираю. Запах весеннего леса, стылая голая земля, на которой я лежал, пронизывающий ветер, сверкающий между соснами простор реки... и вдруг прямо передо мною показались белоснежные паруса двух кораблей: «Терпения» и «Избавления».

Я был настолько близок к смерти, что почти совсем не обрадовался спасению, но сегодня я радовался и благодарил Бога за то, что он сохранил мне жизнь. Что бы ни готовило мне будущее, прошлого у меня уже никто не отнимет. Даже если я никогда более не увижу свою жену, у меня останутся те минуты в капитанской каюте на «Джордже». Я любил и снова был любим.

В коридоре послышался шум шагов и голос Ролфа, который разговаривал с тюремщиком. Я нетерпеливо рванулся ему навстречу, но когда дверь отворилась, он не переступил порог.

— Я не войду, — сказал он, тщетно пытаясь сдержать улыбку. — Я пришел лишь затем, чтобы привести к тебе еще кое-кого.

Он попятился, из сумрака за его спиной выступила другая фигура и быстро вошла в камеру. То была женщина, закутанная в плащ с капюшоном, быстро прошла в камеру, дверь за нею закрылась, и мы остались одни.

Кроме плаща и капюшона на ней была еще и дорожная маска.

— Вы знаете, кто к вам пришел? — спросила она, постояв в плаще и маске долгую минуту, в течение которой я молчал, не находя нужных слов.

— Да, — отвечал я, — принцесса из сказки.

Она сбросила капюшон со своих темных волос и, расстегнув плащ, уронила его на пол.

— Снять ли мне маску? — проговорила она со вздохом. — Право же, сэр, мне следует оставить на лице этот кусочек шелка, чтобы вы не видели, как я краснею. Ах, неужели мой вечный удел — казаться нескромной? Наверное, вы, сэр, считаете, что я чересчур смела?

Пока она говорила, ее белые пальчики развязывали завязки маски.

— Узел слишком тугой, — промолвила она, рассмеявшись трепетным смехом, и голос ее пресекся. Я развязал ленты.

— Вы позволите мне сесть? — произнесла она жалобно, но с веселыми искорками в глазах. — Я еще не вполне окрепла после болезни. Мое сердце — ах, вы не знаете, какую боль оно причиняет мне по временам. Я, случается, плачу от нее по ночам, когда рядом никого нет, и это чистая правда!