Иметь и хранить

— Да, поскольку устроиться на другое место не представлялось возможным.

— И взойдя на этот корабль, вы взяли с собою в качестве пленников поименованную даму и присутствующего здесь лорда?

— Да.

— После чего вы стали разграблять имущество короля Испании, с коим его величество отнюдь не ведет войны...

— Да, я действовал так же, как Дрейк[122] и Роли[123].

Он улыбнулся, потом нахмурился.

— Tempora mutantur[124], — промолвил он сухо. — К тому же, насколько мне известно, Дрейк и Роли никогда не нападали на английские суда.

— Я тоже не нападал, — отвечал я.

Он откинулся на спинку кресла и воззрился на меня.

— Мы видели пламя, вылетевшее из жерл ваших пушек, слышали их грохот, и ваша картечь перерезала наш такелаж. Неужто вы ожидали, что я поверю вашему последнему утверждению?

— Нет.

— В таком случае вы могли бы уволить нас, а также и себя, от этой лжи, — холодно проронил он.

Джордж Сэндз заерзал на стуле и шепнул что-то секретарю Совета колонии. Молодой человек с ястребиным взором и волевым подбородком — то был Клэйборн, генеральный инспектор Виргинии, — отвернулся и принялся разглядывать море и облака. Как видно, любопытство в нем угасло, уступив место презрению, и с этой минуты разбирательство моего дела потеряло для него всякий интерес. Что до меня, то я придал лицу каменное выражение и смотрел в пространство, не удостаивая взглядом того, в чьей власти было избавить меня от последнего оскорбления, которое бросил мне губернатор.

Напротив двери, через которую ввели меня, была еще одна, закрытая. Внезапно из-за нее послышался шум короткой борьбы, затем скрежет поворачиваемого в замке ключа, дверь распахнулась, и в каюту вошли две женщины. Одна из них, молодая белокурая дама с прелестными карими глазами, полными слез, простерев руки, кинулась к губернатору.

— Я сделала все, что могла, Фрэнк! — вскричала она. — Видя, что она никак не образумится, я даже заперла дверь, но она очень сильная, хотя и нездорова... но она вырвала у меня ключ!

Дама посмотрела на красный след, оставшийся на ее белой ручке, и две слезы капнули с ее длинных ресниц на румяные щеки.

Губернатор с улыбкой привлек ее к себе и посадил на стоявший рядом с ним табурет. Затем он встал и низко склонился перед воспитанницей короля.

— Леди, вы еще не настолько оправились чтобы покидать свою каюту, это подтвердит вам наш уважаемый главный врач, — сказал он учтиво, но твердо. — Позвольте мне проводить вас.

Все так же улыбаясь, он хотел было подойти к ней, но она остановила его поднятием руки, жестом таким величественным и таким молящим, что он был словно музыка, вдруг раздавшаяся в тишине каюты.

— Сэр Фрэнсис Уайетт, вы ведь джентльмен, а коли так, позвольте мне говорить, — молвила она.

Ее голос звучал так же, как в тот первый вечер в Уэйноке — пылко, нежно, умоляюще.

Губернатор застыл на месте, все еще улыбаясь и протягивая руку, постоял так несколько мгновений и сел. По каюте пробежал шепоток, словно ветер зашуршал в осенних листьях. Милорд привстал со своего кресла.

— Ее околдовали, — произнес он пересохшими губами. — Она будет говорить то, что ей внушено. Мы не должны слушать ее, господа, дабы не дать ей опозорить себя своими речами.

Моя жена стояла в середине каюты, сжав руки и слегка склонившись перед губернатором, но, услыхав слова Карнэла, тотчас выпрямилась, словно выстреливший лук.

— Вы позволите мне говорить, ваша честь? — спросила она ясным голосом.

Губернатор, искоса глядевший на подергивающееся лицо фаворита, кивнул и откинулся на спинку кресла. Лорд Карнэл вскочил на ноги, и воспитанница короля обратила свой взор к нему.

— Сядьте, милорд, — промолвила она, — не то эти джентльмены чего доброго подумают, что вы боитесь того, что я, несчастная заблудшая женщина, взбунтовавшаяся против короля, пренебрегшая своей честью и ставшая игрушкой в руках пиратской шайки, могу сделать или сказать. Право же, милорд Карнэл, человеку правдивому подобает большая смелость.

Она сказала это мягко, даже жалобно, но было в ее голосе нечто такое, что сверкает в глазах пумы, изготовившейся к прыжку.

Милорд сел, одной рукой прикрывая трясущиеся от ярости губы, а другой стиснув подлокотник кресла, словно то было не бесчувственное дерево, а живая человеческая рука.

Глава XXVII

В которой у меня появляется адвокат

В наступившей тишине она медленно приблизилась к присутствующим, глядящим на нее с пристальным вниманием, и встала рядом со мною, однако не взглянула на меня и не сказала мне ни слова. Она исхудала, под глазами ее лежали темные тени, и все же она была прекрасна.

— Господа, — промолвила она, — едва ли найдется среди вас тот, кому я была бы совершенно неизвестна. Некоторые из вас бывали при дворе и встречали меня там. Мастер Сэндз, однажды, когда королева еще была жива, вы приехали в Гринвич, чтобы поцеловать ей руку; ожидая в приемной, вы заметили юную фрейлину, почти ребенка, которая сидела в углублении окна и читала книгу. Вы сели рядом и стали рассказывать ей чудесные истории о далеких солнечных странах, о богах и нимфах. Той фрейлиной была я. Мастер Клэйборн, однажды, охотясь с соколом в Виндзорском лесу, я обронила перчатку. Многие джентльмены поспешили соскочить с коней еще до того, как она коснулась земли, однако всех их опередил всадник, который не участвовал в охоте, а просто ехал мимо и посторонился, уступая нам путь. Не правда ли, мастер Клэйборн, вы сочли себя щедро вознагражденным, когда поцеловали ту руку, которой возвратили перчатку? Полагаю, всем вам знакомо мое имя. И если кто-либо из вас слышал, что я чем-то его запятнала, пусть он скажет об этом немедля и опозорит меня перед всеми!

Клэйборн вскочил.

— Я хорошо помню тот день, леди! — воскликнул он. — Человек, у которого я спросил позднее ваше имя, был известный придворный распутник, однако, говоря о вас, он приподнял шляпу и назвал вас лилией, к которой не пристает грязь двора. Всему доброму, что я услышу о вас, леди, я поверю безоговорочно, дурному же — никогда!

С этими словами он сел на свое место, а мастер Сэндз веско сказал:

— Вовсе не нужно быть придворным, чтобы слышать о высокородной леди, наследнице многих богатств, находящейся под опекой короля и известной как своей красотой, так и целомудрием. Ни я, ни кто-либо иной, я думаю, никогда не слыхал о ней ничего такого, что не подобало бы дочери столь славного рода.

Эта речь была встречена шелестом одобрения. Губернатор подался вперед на своем кресле и, сжимая руку жены, важно кивнул.

— Все это хорошо известно, леди, — молвил он учтиво.

Она не ответила; теперь взор ее был устремлен к королевскому фавориту. Она ждала, и остальные ждали вместе с ней.

— Это известно, — подтвердил милорд.

Она гордо улыбнулась.

— Благодарю, вас, милорд, за столь великую ко мне милость, — бросила она и вновь обратилась к губернатору:

— Ваша честь, ныне все это в прошлом, в далеком прошлом, очень далеком прошлом, хотя с той поры не минуло еще и года. Тогда я была девушкой, гордой и беспечной. Теперь я женщина, ваша честь, женщина, душу которой возвысили страдания и опасности. Я бежала из Англии... — Тут она замолкла, вскинула голову и повернулась к лорду Карнэлу. Притом и лицо ее, и фигура сделались вдруг так каменно неподвижны и вместе с тем так явственно выразили благородное негодование, оскорбленную женскую гордость и в то же время своего рода гневную жалость, что фаворит съежился, будто от удара.

— Я покинула свой мир, единственный, который знала, — проговорила она, — и ступила на путь, ведущий вниз, путь темный и опасный. Но только его я, одинокая, беспомощная и растерянная смогла отыскать, потому что я, Джослин Ли, не хотела выходить замуж за вас, лорд Карнэл. Зачем вы преследовали меня, милорд? Ведь вы знали, что я не люблю вас. Вы знали, как ненавистен мне этот брак, но знали также, что я слаба и не имею друзей, и вы сполна воспользовались своей властью. Должна сказать вам, милорд, что в поступках ваших не было ни благородства, ни милосердия, ни храбрости...