"В самом пекле бессмысленных лет..." (СИ)

Пока сестра Мицу говорила с доктором, Соджи осмотрелся. Местечко мрачноватое – день и без того хмурый, весна все никак не установится, хоть вот уже третий месяц года на носу. А тут еще старые ивы и высокие вязы, и от них густая тень. Наверное, даже в ясную погоду здесь почти не бывает солнца. Флигелек большого здания лечебницы в этом унылом месте, колесо водяной мельницы, лечебница неподалеку и река – вот и весь его мир теперь.

Рыбе и то, верно, не слишком приятно тут жить, подумал Соджи. Он неспеша пошел к берегу, присел на корточки у самой кромки воды и принялся кидать камешки, так что они подскакивали на воде, как маленькие лягушата. У него никак не получалось добиться того, чтобы камешек допрыгал до другого берега. А когда-то получалось с первого раза…

По дороге он видел, как на каменистой отмели возле поваленного дерева, старого, с облезшей корой, играли ребятишки. В Киото он иногда играл с детьми, хотя - теперь-то чего уж лукавить - у него всегда была подспудная мысль использовать их как информаторов. Дети всегда замечают гораздо больше взрослых. От осознания этого стало неожиданно противно: теперь детская наблюдательность может быть точно так же использована против него.

“Ты сможешь догнать нас, когда поправишься” - вспомнил Соджи сказанное Кондо-сэнсэем, когда тот уезжал. Прикрыл глаза – и ощутил на коже прохладу ночного киотского воздуха. Он нужен им, он им нужен – но только нужен здоровым, снова способным сжать рукоять катаны. Здоровым…

Идешь к рукам, которые гладят, надеешься быть необходимым. Как побирушка выпрашивает объедки, так ты выпрашиваешь любовь… Волчонок, выпрашивающий любовь - поистине странное сочетание…”

Демоны бы вас побрали, Серидзава-сэнсэй! Когда-то он боялся стать таким как Серидзава, боялся быть опьяненным убийствами, боялся жить, все время пробуя границы, за которыми судьбе надоест его щадить. Хотел прожить осознанно каждый миг своей жизни, ощутить его.

После убийства Серидзавы он шутил с Кондо и Хиджикатой, уверяя, что теперь разболевшиеся было печень и головы высоких особ в резиденции лорда-протектора Киото придут в норму - шутил, чтобы не думать о мертвом теле женщины Серидзавы, О-Юме, и о том, что прошептала она за мгновение до того, как его клинок оборвал ее жизнь. “Подари мне вечный сон…” И ему показалось, что он уже слышал эти слова или даже сам произносил их.

Стоя над телами Серидзавы и О-Юме, он думал о том, каким знаком пишется ее имя. “Юме” - сон, мечта?..

- Соджи? - он с трудом отвлекся от своих мыслей, услышав оклик сестры.

- Ну, как тебе тут? Правда ведь, неплохо? Тихо, уютно. И это мельничное колесо - оно так славно поскрипывает…

- Да, тут славно, - ответил Соджи. Радость Мицу была ненатуральной, и он ждал дальнейшего, уже заранее почти зная, что она скажет.

- Я рада, что тебе понравилось, братик…

Ну же, давай, говори!

- Потому что мне придется уехать… Ринтаро…

Угадал. Соджи улыбнулся. То, что говорила Мицу далее, он про себя повторял, улыбаясь шире оттого, что угадывал не просто смысл сказанного, но и то, в какие слова этот смысл был облечен. “Ринтаро, мой муж… должен повиноваться… Сакаи Тададзуми, даймё клана Сёнай… отправляться. И дети… мой долг сопровождать…”

Она произносила все это точно так же, как и пятнадцать лет назад, когда только родился Ёшидзиро, их с Ринтаро старший сын. Девятилетнего Соджиро тогда отправили на воспитание в додзё Шиэйкан и в своем доме - точнее, в доме Мицу и Ринтаро, - он с тех пор появлялся только как гость. Вспоминать об этом сейчас было неправильно, но тут уж Соджи ничего не мог с собой поделать.

- Не беспокойся, сестра, - ответил Соджи и мысленно похвалил себя - безмятежный тон удался ему вполне.

- Доктор Мацумото обещал приглядывать за тобой, - в голосе Мицу слышалось облегчение. - И ты смотри, слушайся доктора во всем. А то я тебя знаю.

- Хорошо, сестра, - с готовностью кивнул Соджи.

- Принимай все, что доктор пропишет. И ешь получше.

- Хорошо, сестра.

Мицу, по его улыбке понимая, что все ее слова сейчас ему - как с гуся вода, замахнулась было, чтобы отвесить шуточный подзатыльник, когда раздались шаги и на дорожке показался доктор.

Толстый доктор Мацумото был знаком Соджи еще с киотских времен. Он считался одним из лучших врачей западной школы, сёгун даже сделал его своим личным лекарем. Теперь, когда не стало ни сёгуна, ни сёгуната, доктор вернулся в Эдо и с обычной своей энергией взялся за госпиталь, оборудованный на голландский манер. В госпитале имелся маленький флигель с отдельным входом на сторону реки - его-то и отвели Соджи. Больных в госпитале было совсем мало, и те все жили в другой части здания. Из прислуги были две приходящие служанки, глухая полубезумная старуха, помогавшая на кухне, и племянница доктора Мацумото, которая изучала врачебное искусство под руководством своего дяди.

- Рад видеть вас, Фудживара-сан, - строгий тон доктора давал понять, что Соджи придется привыкать к этому обращению. Они прошли в дом. - Дайте-ка, я вас осмотрю, - все тем же не терпящим возражения тоном произнес доктор, закатывая рукава и обнажая белые пухлые руки. Он внимательно отсчитал пульс, долго слушал дыхание, переставляя деревянную трубочку с груди на спину и обратно, требовал открыть рот и показать язык, обстоятельно и подробно расспрашивал о самочувствии.

- Я пришлю вам лекарства, Фудживара-сан, - наконец, сказал доктор, - и прежние мои предписания остаются в силе – полный покой, хорошее питание и сон.

Соджи широко улыбнулся.

- Не сомневайтесь, доктор,- протянул он насмешливо, и Мицу из-за спины доктора погрозила ему пальцем, - я буду очень покладистым больным. Со мной не будет никаких хлопот.

Через три дня Мицу уехала. После ее отбытия горбатая племянница доктора принесла ему обед. Приготовленное ею показалось вдруг таким вкусным, что Соджи впервые после приезда в Эдо поел почти с аппетитом.

- Все было так вкусно, О-Хиса-сан! Большое спасибо. И как вы не боитесь ходить по этим речным зарослям одна? Места глухие, - шутливо спросил он, когда девушка вернулась забрать посуду и спросить, что бы ему хотелось поесть завтра.

Горбунья чуть заметно улыбнулась. У нее была хорошая улыбка - открытая, без тени женского кокетства. Она улыбалась, потому что ей было весело.

- Я скажу вашему дяде, чтобы он больше не пускал вас одну, особенно с такой вкусной едой. Давайте-ка я вас провожу. - Соджи поднялся и потянулся было к мечу.

- Вы сделаете только хуже, - остановила его Хиса. - Меня тут все знают, знают, что я порой хожу вокруг по зарослям и собираю целебные травы. На меня и внимания не обратят. А если меня будет сопровождать такой грозный самурай, что люди скажут? Разбегутся в страхе, и судачить им хватит на всю весну, еще и на лето останется.

Слова про грозного самурая так напомнили Соджи Хиджикату, что он расхохотался. И тут же закашлялся, снова опустившись на футон. Хиса помогла ему отдышаться, налила теплой воды в чашку и размешала там порошок.

- Кёро санъяку, хорошо помогает от кашля, - сказала она, заметив как Соджи поморщился, принюхиваясь к лекарству.

Еще одно “санъяку”, подумал Соджи, когда Хиса ушла. Когда-то Хиджиката-сан продавал порошки от ран и ушибов - Ишида санъяку. Они и правда отлично помогали заживлению ран, и боль после них как рукой снимало. Как давно это было! Соджи вспомнилось, как обстоятельно Хиджиката рассказывал о том, какие травы входили в это снадобье, как и когда нужно было их собирать, как правильно сушить и растирать в порошок.

Когда он болел еще в Киото, товарищи всячески старались порадовать его, приносили всякие вкусные вещи и книжки с занимательными рассказами. Счетовод Каваи Кисабуро принес ту книжку… как же она называлась? “Рассказы о необычном”, кажется. Там было что-то о художнике, который так отдавался своему искусству, что не жалел никого и ничего, чтобы картины его удавались. Сейчас Соджи подумалось, что вот таким художником и был Хиджиката. Ему было плевать и на императора, и на сегунат - его полотном был отряд Шинсенгуми, и он стремился сделать этот отряд самым мощным, самым лучшим из всех, существовавших когда-либо. А красками и кистями были живые люди. И Хиджиката если и был безжалостным демоном, то не более чем тот одержимый искусством художник, который сжег собственную дочь, чтобы точнее изобразить огненные муки.