Моника (ЛП)

- Я до сих пор не знаю места, сеньора Мольнар. В этом письме нет никаких оснований, чтобы кого-либо задерживать. Мы знаем, что ваша дочь свободно приняла этого человека как мужа. Скажу вам, насколько я понял, свадьба была в Кампо Реаль, и вы сами допустили ее. Понимаю, что мать, должно быть, сильно угнетает неравный союз, но это не преступление.

- Вы не можете поднять архивы порта? – намекнула София, отойдя от окна и приблизившись к губернатору. – Не верю, что нет преступлений против Хуана Дьявола! Если вы не можете задержать его, воспользовавшись свадьбой.

- Или использовать ее, если можно. На кону жизнь моей дочери. Сделайте что-нибудь, чтобы спасти Монику!

- Почему вы не думаете о спасении Айме? Помолчите, Каталина. Горе заставляет вас бредить.

С сомнением губернатор посмотрел на дам, затем нажал на кнопку звонка, подошел к двери и прошел в прихожую к секретарю, поручив:

- Внимательно поищите документы касательно шхуны Люцифера и капитана, который им командует, и принесите их немедленно.

- Вы найдете какое-нибудь преступление? – оживленно спросила София. – Хуан Дьявол не заслуживает уважения! Соберите преступления и свидетелей против него.

- Любым способом спасите мою дочь, губернатор! – умоляла Каталина.

- Любым способом нет! – решительно отвергла София. – Единственная жертва во всем этом – мой сын Ренато, и он не должен узнать. Делайте что хотите, губернатор, но ни одна капля этой грязи не должна упасть на моего сына, потому что я пойду против всех, чтобы защитить его.

- Готовы отчаливать! Каждый на свое место! – по голой палубе сновали, послушные голосу Хуана, члены экипажа Люцифера. Легкий свежий ветерок мягко раздувал паруса, которые постепенно поднимались от кливера на фок. Поднят якорь, Угорь двумя руками крутил штурвал, ожидая приказа на новое направление, но Хуан остановился в нерешительности и вошел в каюту, толкнув прикрытую дверь.

- Ты не хочешь попрощаться с островом Саба с палубы? Ах, черт!

Моника стояла перед зеркалом. Она повязывала на голове цветной платок, которые носили деревенские женщины островов Мартиники и Гваделупе, но увидев Хуана она покраснела. На столе были юбки, блузы, ожерелья, флакон духов, ручное зеркало. Превозмогая робость, Моника улыбнулась приблизившемуся человеку странной улыбкой, близкой к слезам:

- Я думаю, вы сошли с ума, когда распорядились купить мне все это.

- Тебе нравится? Подходит? Я знаю, эта одежда не для тебя, но это единственное, что мы нашли.

- Не нужно было ничего покупать. Я не должна так принимать эти подарки.

- Тогда прими их как жена, это меньшее, что я могу сделать. Больше времени будешь упаковывать свой багаж.

- Я не должна принимать этого, я не могу, не хочу, потому что… потому что…

Она не могла найти слов, чтобы выразить, потому что сама едва понимала то, что чувствовала: это была радость и боль, волнение и стыд, смущение и благодарность. Она не могла оставаться равнодушной к тому, что суровый капитан Люцифера предоставил ей большую часть своих сбережений, и тем не менее, предлагал ей с извинением:

- Прошу тебя воспользоваться этим. Это не достойно для Мольнар, но тебе ведь так хорошо, тебе так лучше, чем в черном платье. А сейчас ты не хотела бы попрощаться с Саба, попрощайся немедленно, потому что его уже почти не видно.

- Мы уезжаем? А куда мы поедем теперь, Хуан?

- Мы едем на юг!

Словно против всего и всех плыл Люцифер по голубым водам Карибов, на всех парусах, проворным бортом, острым носом, весь как струна, быстрый, вибрирующий от напряжения. Как белая стрела натягивала тетиву лука, так вращали колесо штурвала, сжимавшие его широкие и сильные руки Хуана, и он спросил Монику, как бы подшучивая:

- Хочешь подержать штурвал?

- Такой как этот… Мне кажется, это так трудно.

- Не думай. Подойди, возьми здесь, где я держу. Вот так. Теперь возьми его двумя руками, он очень податливый, когда море спокойное. Достаточно повернуть колесо и корабль сменит курс. Очень хорошо. Понятно, что нужно поддерживать указанный курс, помнить, где есть отмели и мелководье, что угодно, на что мы можем натолкнуться и сесть на мель. Осторожно, не делай так, чтобы мы вращались по кругу! Ты крутишь направо, а нужно левее, вот, видишь? Еще нужно смотреть на паруса, потому что мы зависим от ветра. Если он не будет дуть, то мы можем провести целые недели, глазея друг на друга.

- Почему мы так быстро уехали с острова Саба?

- Там нужно было только кое-что сделать. Для чего оставаться дольше, чем нужно, подвергаясь опасности?

- Опасности, какой?

Хуан не ответил. Широкие горячие руки находились на руках Моники и на штурвале, как бы через ее руки он управлял изящным судном, чей курс поворачивал направо, и Моника заметила:

- Вы брали курс налево.

- Да, а теперь взял направо. Мы говорим правый борт.

- Куда мы доберемся, если будем следовать правым бортом?

- Мы приедем в Синт-Эстатиус, голландский островок, ненамного больше, чем Саба. Там нет стóящего порта, и мы проследуем в Сент-Кристофер, а там город Бастер, где не менее десяти тысяч жителей. Еще есть Крепость Тайсон в фантастических руинах, известный серный холм, все у подножья горы Мизери, высотой в четыре тысячи футов. Остров простирается длинной полосой земли, заканчиваясь полуостровом, в центре которого есть лагуна, где в одной мили от него есть необитаемый островок, известный как Невис, похожий на Саба: конус посреди моря.

- Вы хорошо знаете все это.

- Как две своих руки я знаю Антильские острова.

Эти руки были перед ней: широкие, жесткие, крепкие и, тем не менее, полные энергии жизни. Моника не припоминала, что видела когда-либо такие руки. Они свидетельствовали о борьбе, работе, воле. На левой ладони была изящная белая линия старого глубокого шрама, и с любопытством Моника спросила:

- Это штурвал сделал?

- Нет, ни штурвал, ни весло. Это лезвие ножа, Святая Моника. Я схватился за лезвие ножа изо всех сил.

- Это какая-то нелепость! Почему?

- Думаю, инстинкт самосохранения, жажда бессмысленно продлить муку жалкого существования. Мне было десять лет.

- Невероятно! На вас напали с кинжалом? Эта рана на руке ребенка должна была быть…

- Она могла сделать меня никому не нужным, но кровь, которая пролилась успокоила злобу того, для кого моя жизнь была обидой.

- Вас ранил человек?

- Он был мужем моей матери. Я жил с ним первые двенадцать лет. Я знал, что мать умерла, дав мне жизнь или чуть позже. Он, конечно же, ненавидел меня. Много раз он хотел покончить со всем, убив меня разом. Это был один из нескольких случаев. В остальных случаях это было мучение от голода и страха.

- И не было никого, кто мог бы помочь вам?

- Не было никого, даже если и был бы кто-то, кого могло это волновать? У нас не было соседей, была хижина, которая стояла на Утесе Дьявола, где было немного хлеба и много водки. Иногда я сбегал из того ада, исчезал на целые недели, жил среди утесов и кустарников, питался кореньями и моллюсками, которые вытаскивал из камней на пляже, я…

- И вы ни у кого не попросили защиты?

- Кто защитит уличного, дикого, испорченного воришку, который не знал ничего, кроме худших слов и чувств? После этих скитаний я возвращался полуголым, истощенным и голодным.

- А тот человек?

- Бертолоци истолковывал это по-разному.

- Бертолоци? – заинтересовалась Моника. – Я не в первый раз слышу это имя. Слышала, как говорили о нем, я прекрасно помню. Это был тот человек, у которого было отравлено сердце?

- Да, – равнодушно признался Хуан. – Наверное один из худших, потому что связан с первыми воспоминаниями. Он учил меня ненавидеть сострадание; только становясь похожим на него, жестокого и злого, мне удавалось немного утихомирить его бешенство. Он был учителем в мастерском владении злом: учил пить, превосходно играть в карты, силой вырывать у слабого, лгать, красть, жить как загнанный зверь, и еще учил меня проклинать имя женщины, которая дала мне впервые грудь. Так же, как проклинал ее он.