Незримый гений (СИ)

— Прекрати называть меня Дэнни! Я Дэниэл! Дэниэл! Ты это знаешь, Кати! — крикнул мальчик, его темные брови угрожающе сошлись в прямую линию, весьма напомнив одного угрюмого француза.

— Да, Кати! — заговорил еще один темноволосый ребенок. Поднявшись, синеглазая девочка примерно семи лет встала рядом с Дэниэлом. — И он умеет играть не на трех инструментах, он умеет играть на пяти! Как и мы с Бриджит. И мы уже знаем все, чему папа учит вас. И мы все думали, что это очень интересно.

Сморщив нос на кузенов, Кати перекинула свои светлые волосы через плечо.

— Что ж, значит, вы все скучные, Аннабель! Вы можете учиться хоть целый день, но нормальные люди предпочитают заниматься чем-нибудь веселым!

— Да! — в унисон крикнули рыжие близнецы.

Выстроившись в боевом порядке, старшие дети Синклеров противостояли своим кузенам. Быстро почувствовав, что ситуация выходит из-под контроля, Эрик торопливо вскочил.

— Господь милосердный! — воскликнул он, используя одно из любимых выражений Брилл. — А ну-ка угомонитесь все!

Наблюдая за всем происходящим со своего насеста на ближайшем диване, крохотная, хрупкая на вид трехлетняя девочка сунула в рот большой палец. Сползя на пол, она поковыляла туда, где Эрик пытался навести подобие порядка. Потянув его за фалду пиджака, она умоляюще посмотрела на отца; ее большие серые глаза создавали впечатление, что она знает куда больше, чем полагается в ее возрасте.

— Па? — пролопотала Бриджит, не вынимая пальца.

Эрик опустил взгляд на младшую дочь, и его хмурое лицо мгновенно разгладилось.

— Да, милая? — ответил он, машинально смягчив тон.

— Скажи Колину и Итану, что если они позволят Кати начать драку, то Дэниэл поставит им обоим фингалы, — приглушенно пробормотала та — всегда самая тихая из троих и первая, кто пытался всех помирить.

Обрадовавшись этой ценной информации, Эрик посмотрел на Кати и близнецов.

— Ха! Вы ее слышали. Хотите вы двое себе фингалы? Мэг прибьет вас всех!

Застыв от мягкого предостережения Бриджит, старшие дети Синклеров неохотно уселись обратно. Они точно знали, что не стоит игнорировать предупреждения, которые могут сообщить их кузены — обычно то, что говорили Дэниэл, Аннабель и Бриджит, сбывалось. Испытав облегчение, что все наконец вернулось к некоторой видимости нормальности, Эрик нагнулся и с привычной легкостью пристроил Бриджит себе на бедро.

— Ну ладно… забудем пока про историю и перейдем к другой теме, — предложил он, не желая провоцировать очередной шумный спор.

Эрик подошел к табурету и снова опустился на него, усадив младшую дочь на колени. Он собрался было начать очередной урок, но его прервали донесшиеся от дверного проема тихие аплодисменты. Повернувшись на звук, Эрик вздрогнул, увидев стоявшую на пороге комнаты Брилл — у него до сих пор захватывало дух от одного ее вида.

— Я так тобой горжусь. Ты сумел целых полчаса продержаться без драки, — подколола она; ей на лоб упала маленькая прядка прекрасных белых волос.

Скорчив застенчивую гримасу, Эрик послал всем детям в комнате уничтожающий взгляд.

— Драки? Какой драки?

Рассмеявшись на эту слабую попытку прикрыть потерю контроля, Брилл зашла в комнату, ее руки защитным жестом покоились на ее округлившемся животе.

— Ой, да ладно! Думаю, весь дом слышал все эти вопли.

Пойманный на лжи, Эрик встал на ноги, опустил Бриджит на пол и подошел, чтобы поприветствовать жену. Невинно поцеловав Брилл в лоб, он положил руку на живот, в котором росла новая жизнь. Ребенок как по команде принялся толкаться, вызвав у Эрика широкую глуповатую улыбку. Его внутренности всегда превращались в растаявшую лужицу сентиментального желе, когда дело касалось отцовства. Если бы ему удалось убедить Брилл, он бы хотел видеть себя отцом десятерых детей. Конечно, она, по-видимому, не разделяла его энтузиазм в подобном желании.

— Бри, пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста… попроси своего брата нанять кого-нибудь другого, чтобы изображать школьного учителя. Я тут в меньшинстве, и, кажется, появились признаки назревающего восстания.

Подняв руки к его лицу, Брилл вытянула свои чудесные губы ровно тем же манером, как делала, когда успокаивала их детей.

— Ох, мой бедный муж. Надо было мне раньше прийти, чтобы спасать тебя.

— Фууу! — раздалось с пола несколько юных голосов: детям поголовно претили откровенные знаки привязанности взрослых.

Нарочно наклонившись вперед и поцеловав Брилл в губы, Эрик улыбнулся прокатившимся среди детей звукам ужаса.

— Все в порядке. Ты каждый день спасаешь меня, лишь соглашаясь быть моей женой.

Прелестно покраснев от этих слов, Брилл опустила голову.

— Ах, что такое вы говорите, месье. Своим шармом вы можете заставить розу расстаться со своими лепестками.

Не в силах справиться с пронесшимися по венам потоками абсолютного блаженства, Эрик изучал лицо своей жены, наслаждаясь тем, как от смущения темнеют ее глаза, приобретая оттенок мокрого грифеля. На мгновение задавшись вопросом, что он сделал, чтобы заслужить такую жизнь, он мог лишь лучезарно улыбнуться Брилл. Всю свою жизнь он был проклят Богом и его скверным чувством юмора, но сейчас он понимал, что все это время у того на него был план. Эрику было предначертано встретить Брилл, предначертано полюбить ее и стать отцом ее детей. Что еще он мог сделать, кроме как благословлять свою разбитую дорогу, которая привела его к безграничному счастью?

— Ну, я просто делаю свою работу… — наконец пробормотал он Брилл.

Слегка отстранившись, та приподняла белоснежную бровь.

— О, и какую же именно?

Позволив уголкам своих губ изогнуться в знающей усмешке, Эрик выдержал драматическую паузу.

— Конечно же, живу долго и счастливо.

========== Эпилог ==========

Париж, 1917 год

Прошло три года после того, как разразилась война, утопившая всю Европу в море крови и отчаяния. За всю историю ни один другой конфликт не мог сравниться по размаху с жестокостью, которая даже сейчас терзала континент. Сверхдержавы Европы, объединившиеся в две отдельные и ужасные фракции, безжалостно рыли яму друг другу. Во Францию, не осознававшую, что Германия находится на волоске от нападения, вторглись без предупреждения, оставив страну разоренной. Париж, когда-то бывший городом света и любви, был подавлен, став угрюмой и пустой тенью самого себя. Это была самая масштабная война, какую когда-либо видел мир, мировая война — война, положившая конец всем прочим, и никто не мог избежать ее последствий.

Парижский оперный театр закрыл свои двери вскоре после того, как по стране замаршировала немецкая армия. На тот момент самому городу не угрожало прямое нападение, но все знали, что лишь это вопрос времени, когда линия фронта подойдет ближе, и они готовились. Париж действовал так, словно находился на осадном положении, не позволяя лишних расходов и сосредоточив всю энергию на войне. Держать Оперу в такой ситуации, когда почти невозможно было достать даже основные продукты вроде сахара и масла, казалось просто неправильным. И поэтому великий театр, о котором многие десятилетия назад грезил Гарнье, окутала тишина.

С тех пор вот уже два года никто не переступал порог здания, но было сделано исключение, и двери распахнулись, чтобы впустить маленькую группу людей. В попытке обеспечить городу еще немного необходимых средств директора Оперы решили устроить аукцион из театральных реликвий. Отчаянно нуждаясь хоть в каком-нибудь развлечении, пусть незначительном, но стабильном, в пустующее здание целый день стекались людские ручейки.

В разгар аукциона, проходившего среди ветхих останков того, что когда-то было зрительным залом, через боковую дверь вкатился богато одетый господин в инвалидном кресле; характерный головной убор его сиделки слегка трепетал от царивших в коридоре сквозняков. На мгновение действие на сцене замерло, и все глаза с интересом повернулись к вновь прибывшему. Все узнали пожилого виконта де Шаньи, который, несмотря на отпечатавшийся на лице груз долгих лет, все еще был привлекательным мужчиной, поскольку он был единственным среди всего парижского высшего общества, кто предпочел остаться в городе, невзирая на нависшую опасность. Ходили слухи, что причиной задержки бедняги было то, что он и подумать не мог оставить место, где похоронена его жена. История их великой любви была притчей во языцех, которую многие пересказывали друг другу и по сию пору.