Незримый гений (СИ)

— …все. Ну, ну, все. Я здесь. Чшш, все. Я… — нашептывал мягкий мелодичный голос, проникая через волны жара и тьмы; его звучание было приглушенным, точно доносилось с большого расстояния.

Переливчатые гласные и смазанные согласные слов безошибочно смешивались в воздухе, но в своем смятении Эрик был не в состоянии полностью понять значение каждого звука. Язык, который всегда так легко ему давался, теперь ускользал от его понимания. Голос продолжал спокойно говорить, в то время как рука с его лба исчезла. Мгновением позже рука вернулась с холодной влажной тканью. Другой кусок ткани положили на его обнаженную грудь. Эрик подскочил от шока, вызванного мокрой тряпицей, затем вздохнул от временного облегчения и растянулся на простынях. Маленькая изящная рука нашла его руку, прохладные пальцы нежно погладили раскрытую ладонь, продолжая успокаивать его истерзанный разум.

Через некоторое время голос стих: произносимые им утешительные слова постепенно истощались до кажущегося усталым молчания. С растущим от надвигающейся тишины беспокойством Эрик скривился и повернул лицо в сторону, откуда, как он думал, доносился голос. Это безмолвие казалось пустотой, и он потерялся в ее необозримости, все дальше погружаясь в черный провал своего разбитого сердца и охваченного лихорадкой рассудка. Мысли о Кристине вырастали в Эрике подобно царапающим плетям кровососущего тропического растения, прорастая сквозь грудь и обвивая сердце своими смертельными объятиями.

Эрик вспоминал, как глаза Кристины, обычно столь безнадежно печальные, оживлялись всякий раз, когда он говорил с ней сквозь зеркало, как ее лицо начинало светиться от розовых надежд. Кристина оживала от его заботы, часами ожидая, чтобы только услышать его речь, пела, как он учил ее, ее голос прославлял его имя. Это было всем для него. Или, по крайней мере, Эрик думал, что это так, но недолго. Он потерял ее и вместе с ней потерял каждую каплю счастья, которой когда-либо обладал.

Острая боль потери продолжала сжимать его сердце, пока у Эрика не перехватило дыхание. Она терзала сильнее, чем пламя, пожирающее его тело. Боль иссушала до самой глубины души, оставляя его пустым и окоченевшим, лишая его надежды когда-либо ощутить еще хоть что-то кроме этой безбрежной черной боли. Каждый вдох был агонией, каждый удар сердца жалил, потому что это означало, что Эрику придется жить дальше без Кристины. И он не мог этого вынести.

Он никогда больше не увидит ее лица, не услышит ее пение. Это заставляло Эрика чувствовать себя так, словно он тонет, умирая во тьме и одиночестве. «Не думай о ней. Не думай о ней!» — беззвучно умолял он себя, отчаянно желая освободиться от этой нестерпимой муки. Застонав вслух, Эрик резко замотал головой в безуспешной попытке вытрясти из нее прекрасное лицо своей бывшей ученицы, но ее печальные оленьи глаза продолжали преследовать его.

Утешающий голос, который ранее прервал окружающее его безмолвие, пробился издалека сквозь рушащиеся стены его горя, принеся несколько тихих нот незнакомой песни. Успокоившись от этого звука, Эрик почувствовал, как агония от ворочающихся осколков разбитого сердца постепенно усмиряется, не пронизывая больше его грудь раскаленной болью; мысли о Кристине, о ее предательстве и его провале покидали его сознание.

Напев на миг прервался, когда теплую ткань на его голове и груди заменили холодной, затем возобновился, плавно превращаясь в нежную мелодичную колыбельную. Слова, хотя он и не мог их понять, перекатывались через Эрика, словно холодные волны чистого водного потока, унося прочь адский жар и горькие чувства. Песня обладала странным, мистическим свойством, которое очаровало его душу композитора, отвлекая от страдания. В течение нескольких блаженных мгновений Эрик вслушивался в цепляющие ноты, плывя по течению простую мелодии, и его разум оставался благословенно пуст. Казалось, что окружающая его темнота, отступила, больше не окутывая, подобно савану, и за эти несколько украденных мгновений он позволил песне утешить свое ноющее сердце.

Эрик моргнул, и перед его глазами медленно проступили очертания незнакомой комнаты. На столике рядом с местом, где он лежал, стояла простенькая керосиновая лампа; она была зажжена, но фитиль прикручен. С усилием отведя от нее взгляд, Эрик смутно осмотрел прочие предметы в комнате: туалетный столик, разномастные стулья, ярко пылающий в камине огонь. Вздрогнув при виде языков пламени, Эрик на миг прикрыл глаза. Он знал, что где-то здесь был огонь — и от этого зрелища жар, сжигающий тело, становился хуже.

Ему на грудь положили очередной кусок холодной влажной ткани; пение теперь звучало ближе. Стремясь найти источник голоса, Эрик поборол изнеможение и снова резко открыл глаза. В его бессильно лежащую ладонью вверх руку скользнула рука. Секунду он смотрел на эту маленькую руку, потом прошелся по ней взглядом вверх, до смутного контура лица. На него смотрели в ответ большие пытливые глаза, хотя остальные черты никак не хотели становиться четче.

— Крис… тина? — прохрипел Эрик, в горло будто набили толченого стекла. — Пожалуйста… Кристина…

Колыбельная резко смолкла, и расплывчатое лицо приблизилось — молодая женщина наклонилась вперед, и ее черты медленно проступили сквозь туманящую взор Эрика дымку. Теперь он смог рассмотреть линии ее рта и носа. Но он не мог отвести взгляда от ее глаз — те поймали его, сияя пронзительной чистотой, оставляя все прочее несущественным. Это были вовсе не прекрасные темные глаза Кристины — но мягкие и серые, точно утренний туман.

— Нет, милый. Не Кристина, — пробормотал голос. Эрик скривился от обрушившегося на него горя и сжал лежащую в его ладони руку. Он ощутил на своем лице влагу, которая не имела никакого отношения к мокрой ткани на лбу. — Тише, дорогой. Тише… Отдохни… Просто отдохни немного. Не плачь, — успокоила его женщина — теперь ее глаза были печальны и темны, цветом сравнявшись с омытым дождем камнем. — Спи, спи, Grá mo chroí*. Усни на маминых коленях. Ангелы-хранители смотрят на нас из тени, — вновь зазвучала песня из какого-то невообразимого далека. Мгновение мелодия сладкозвучно плыла в воздухе, но Эрик падал, и пламя раздулось еще выше.

Разум Эрика начал дрейфовать от мысли к мысли, пока нечаянно не переместился на долгое время игнорируемые воспоминания, заново пережив печаль за печалью. А успокаивающий голос удалялся, продолжая петь где-то вдалеке, в темноте…

В голове материализовались очертания женщины. Постепенно размытые воспоминания очистились и оформились в лицо и фигуру кого-то знакомого, кого-то, кого Эрик когда-то знал очень хорошо, но не вспоминал десятилетиями — его матери. Перед мысленным взором проходили воспоминания о том, как она поворачивается к нему и улыбается. Улыбается так, как никогда не делала в реальности. Это было прекрасно — ее улыбка, озаряющая лицо почти неземным светом. И на миг Эрик смог вообразить, что эта улыбка хотя бы секунду предназначалась ему. Но уродство реальности начало проскальзывать в его разум, и настоящие воспоминания уничтожили мечту. Счастье уплыло, и в ее глазах отразилось нечто безобразное.

Мать Эрика была женщиной необыкновенной красоты. Ее сияющие синие глаза и гладкие темные волосы всегда привлекали внимание, и, в конечном счете, привлекли внимание мужчины, который стал отцом Эрика. Его отец вроде бы тоже обладал приятным лицом, до того как умер в молодом возрасте. Они, кажется, собирались быть вместе… идеальная пара. Возможно, это объясняло, почему Эрик был для них таким разочарованием. Если бы он родился у уродливых родителей, могла ли его жизнь пойти по другому пути?

Это от матери Эрик унаследовал свою глубокую и необъяснимую жажду красоты. Он вырос влюбленным во все вещи, дарящие наслаждение глазам: это была красота, которая всегда отвергала его сокровенные желания. Мать отказывала ему в любом знаке человеческой привязанности. Ее прекрасное лицо искажалось всякий раз, когда она смотрела в его сторону. Даже если он был в маске, она не могла смотреть на него иначе, нежели с тихим отвращением, даже не в силах изобразить любовь, по которой Эрик всегда тосковал.