Я - твое поражение (СИ)

- Вот и пришло время, о котором я говорил, светлейший хилиарх. Александр не хочет тебя видеть. Ты пал.

- Решаешь за царя? Участь Клита, забыл?

Не желая и дольше препираться с подлецом, отодвинув его с дороги, пошёл к себе. Здесь я впервые понял насколько одинок, среди роскоши и богатства я вдруг почувствовал себя брошенным, исчезли Феликс и Гестия, уехал домой Аминта. Выброшенный тобой из армии за неосторожные речи. Отец более не напишет мне письма. У меня даже нет знаменитого сундука, заменявшего порой весь мир.

Нет ничего и никого!

Горько усмехнувшись, подошёл к широкому зеркалу, отполированная медь явила образ накрашенного мужика в чужеземной одежде, с бусами на шее.

Вот чего я достиг в жизни! И вся моя власть и все могущество держатся только на изменчивых чувствах царя. У золотого колосса оказались глиняные ноги. В дверь осторожно постучали, это Пердикка просился войти. Я крикнул, что занят, но все же был рад тому, как он, обняв со спины, прижался всем телом. Ничего не говоря, не жалея и не прося. Ты никогда не верил, что между нами ничего не было, но это действительно так, дальше объятий не зашло, а мне они и были нужны.

Утром, при всех, ты преподнёс мне другой перстень, присовокупив какие-то слова о заслугах. Я не слушал, смотрел в твои глаза. Ты же отводил взгляд, не хотел говорить со мной, тогда, дождавшись окончания церемонии, без приказа остался, и только закрылись драгоценные двери, сорвал перстень с пальца.

- Мне не нужны подачки!

Ты резко развернулся, хватая за запястье. Грозя, сломать его.

- А ну повтори, что сказал?! Ты презираешь мои подарки?! Или дело не в них, а в нас? Ты презираешь меня? Гефестион?

- Не я закрываю покои, оставляя мужа на растерзание досужих до сплетен евнухов.

Ты немного стих. Отпустив мою руку, сделал жест отдалиться.

- Придержи дурной язык. Я всегда считал тебя равным себе, нет, даже в чем то более великим. Я искренне верил в твоё чувство ко мне, в твоё понимание нашей миссии, в нерушимость наших уз, и то, что ты унижал меня, выставлял на посмешище, принимал, как несовершенство человеческой природы. Я прощал, Гефестион, хотя все говорили о твоей гордости, высокомерии и жестокости. Я простил тебе все: смерть своего ребёнка, падение Багоя, горе Роксаны, позорную гибель Клита и предательство Пармениона с сыновьями. Я, как слепец, видел только твой образ и поклонялся тебе как божеству, я отрёкся от себя ради тебя! Я дал тебе так много, как никто и никогда не получал, а ты? Ты так просто снял брачный перстень, тем самым показав мне всю ничтожность моих устремлений, ты предал меня, Гефестион, и нашу семью. И нашу любовь. Каких же ещё ты требуешь жертв?

- Позволь мне удалиться, я поеду в Вавилон. Приготовлю все к твоему торжественному возвращению. Наполню казну разграбленную Гарпалом, подготовлю войско к весне, ты же хотел идти в Аравию. У меня есть несколько отличных идей для построения осадных башен….

- Ты так ничего и не понял? У меня жизнь рушится, а ты о каких-то башнях думаешь?! Пошёл вон, дурак! Скройся с глаз, езжай куда хочешь и делай все, что душа пожелает, только оставь меня в покое.

Ты не понял, не хотел даже взглянуть на меня, увидеть страшную муку в некогда любимых глазах, не знал, как сжимая пальцы в кулаки, я едва устоял на ногах.

- Эвмен, - крикнул ты, и в зал тотчас просочился злобный соперник. - Гефестион слагает с себя полномочия и передаёт их тебе. Тот перстень, который я ему дал как государственную печать, валяется сейчас на полу. Подними его и надень. Отныне ты отвечаешь за империю.

Что было дальше я не помню, конечно, я сумел выйти, хотя не понимал куда шёл и где сел, и сколько просидел, и кто стоял около меня. Помню золотой кубок, протянутый неизвестно кем. Горький вкус какой-то травы. Потом вообще все как в тумане. Временами, мне казалось, я умер, погруженный в кокон собственного горя, не слышал и не видел происходящего. Говорят, за мной тогда очень хорошо ухаживал Главкий, твой лучший врач, заменивший умершего Филиппа. Он заставлял меня есть, насильно поил, приказал музыкантам играть весёлые мелодии. Заметив, что все это не приносит желаемого эффекта, испросил разрешения увезти меня в маленький городок неподалёку от Эктобан. Вроде как меня даже вели под руки, помогая влезть на слона, чтобы с ненужной пышностью отправить в ссылку. Не помню, ничего не помню. Я стал слаб как новорождённый и больше спал, нежели бодрствовал. В тот период у меня открылась старая рана на плече, загноилась и стала кровить, несколько дней лихорадило, пребывая в небольшом домике у реки, я часами смотрел на текущую воду. Плакал ли я? Думаю нет. Слез больше не было. Скорее спасительное забытиё, лишь оно поддерживало меня. И Главкий. Тот не отходил от меня все дни, готовил мази, сидя рядом на лавке, что-то рассказывал. Спустя несколько дней, я впервые, осмысленно глянув на стены, удивился как здесь очутился. С того дня началось выздоровление, по совету врача я дважды купался в протекающей рядом реке, ел сухой козий сыр и свежеиспечённый хлеб. Из дворца не было известий. Ждал ли я твоего прощения? Ждал, хотел видеть. Потом отчаялся. Потом тупо сидел на берегу и бросал ветки в протекающую воду. Приходил Главкий, брал меня за руку, вёл домой спать.

Заметив однажды пёстрые одежды идущих мимо домика простых жителей Мидии, узнал о начинающихся Дионисиях. Ты веселился, приносил жертвы балагуру, вечно юному Дионису. Забыв обо мне. Пил молодое вино, обнимал юных дев. Ты не хотел страдать, ты сбросил на меня все горе разлуки. Всю боль. Неужели и сейчас я вытерплю. Ничем не упрекну тебя?

Застав копошившегося в сундуке Главкия, спросил не хочет ли и он немного поразвлечься. Добряк расплылся в широчайшей улыбке, сознавшись, что очень желает посмотреть выступление лучших танцоров, о котором было объялено во всеуслышание задолго до праздника.

- Так иди, - вздохнул я, - мне уже лучше, как-нибудь вечер без врача переживу.

Сказал, и затосковал, ведь раньше очень любил этот праздник, а однажды довелось и самому побывать Дионисом, как давно это было, вряд ли кто сможет поверить, расскажи я о той роли. Сильно болело плечо, опий уже не помогал, в последние время я стал часто прибегать к нему, да только без толку. Машинально бросив в рот насколько горошин, стащил старый хитон, завязал простые сандалии и как был, без плаща, отправился туда, где кипела жизнь, визжали доступные женщины и свистели жутким дискантом пастушьи флейты. Сумерки ещё не успели опуститься на город, пребывающий в упоительных розовых тонах заката, ещё не зажгли смоляные факелы, распространяя запах горелой пакли, улочки, запруженные ликующими толпами, гудели. Я переходил от одной лавки к другой, ничего не покупая, любовался выставленными товарами со всего света, я пытался доказать себе, что ещё могу чувствовать, могу хотеть, как вдруг голос серенги, наигрывающий простенький мотив родины, пробился сквозь множество иных звуков. Желая найти флейтиста, быстро пошёл на зов и едва не вскрикнул от радости.

Феликс, сидя ко мне спиной, тянул полузабытый мотив, который всегда исполнял, если мне становилось грустно. Не веря глазам, я бросился, обнял, закричал от счастья.

- Ты кто?

Спросил незнакомый юноша, с удивлением уставившись на полубезумного меня, пытающегося целовать «воскресшего Феликса».

- Я? Обознался, прошу простить.

Парень кивнул и поднеся флейту к губам, заиграл другую мелодию, быструю и весёлую. Мне хотелось сказать, точнее попросить, дать денег, чтобы ещё раз услышать другую. Тихую, протяжную. Милую сердцу.

- Погоди, закончи ту.

- Да ты пьян, незнакомец, я именно её и играл.

Выходит, видение друга и даже песенка были лишь плодом моего воспалённого воображения, и не стоит искать Феликса? Он сам меня отыщет, стоит только немного подождать?! Найдя коновязь с поильным корытом, я как в юности, сел, привалившись спиной к деревянной бадье, и стал ждать. Я очень хотел, чтобы меня нашли и отвели домой, но проходил час за часом, множество людей прошло мимо, а я так никому и не был нужен. Мысль о том, что Феликс давно мёртв, казалась мне чудовищной. Я не хотел верить реальности, забвение, подаренное опием, слаще, нежели действительность. Та вода, которую я время от времени пил из грязного корыта, становилась приятнее мёда. Временами, мне казалось, в толпе мелькали знакомые лица, я мог поклясться, что видел Полидевка – молодого, такого, как в день убийства царя Филиппа; дважды мелькал Филандер, почему-то мне хотелось верить, что это был действительно мой старший брат. Ведя на поводу пегую кобылу, приблизился Клит, прикрикнув на меня, стал поить лошадь. Были ещё Филота с братом, пьяные, неподалёку тискали шлюху. Каллисфен, груженный пергаментами, прошёл мимо, даже не взглянув на меня; Протей с подушкой издали грустно посмотрел. Я был счастлив, тебе никогда не понять того умиротворения, с которым я рассматривал умерших. Даже предатель Тамаз не вызвал гнева. Напротив, я улыбнулся ему, и отпустил с лёгким сердцем. Когда же действие опия стало ослабевать, вернулась знакомая боль. С трудом осознавая своё положение, я попытался выбраться из города, протискиваясь в шумной толпе. Но, то ли многочисленные зеваки оказались настойчивее, то ли я ослаб настолько, что не смог оказать сопротивление всеобщему порыву, и, вынесенный на площадь, очутится лицом к лицу с веселящимися жителями. Прямо перед дворцом танцевало порядка трёх десятков искуснейших артистов, разодетых в золото и драгоценные ткани, с цветами в волосах. Зрелище действительно завораживающее, хотя каждый из танцоров производил только ему понятные телодвижения. Казалось, они двигались в едином сказочном ритме. Персиянки и хананеяне, египетские храмовые юноши и девушки с берегов Гидаспа, не было числа удивлённым вдохам, коими зрители награждали мастерский разворот или наклон гибких тел, блестящих от благовоний и масел. В толпе говорили о тебе. Радовались царским милостям, кто-то протянул руку и я невольно проследил за линией, указывающей куда-то вперёд.