КИНФ, БЛУЖДАЮЩИЕ ЗВЕЗДЫ. КНИГА ПЕРВАЯ: ПЛЕЯДА ЭШЕБИИ (СИ)

Йон, оказалось, тоже готов был к побегу; по углам у него были припрятаны всяческие теплые вещи, сонские плащи и шапки, например, а под ворохом соломы он припрятал громадные кожаные сумки, такие тяжелые, что лишь вдвоем им удалось втащить их на лошадей. Возможно, подумала Кинф, он следил за нею, когда она переодевалась и понял, что она задумала. От этой мысли ей стало не по себе и как-то…

- Скажи, – пытливо произнесла она, глядя на его четкий профиль, – только правду – отчего ты вдруг помогаешь мне? Раньше ты злился на то, что сделали с тобой за то письмо, а теперь… Ты раньше любил меня, я знаю, но теперь… после всего…

Он обернулся к ней, прямо глянув в её глаза.

- Я и теперь люблю тебя, – ответил он прямо. – Я любил тебя всегда. И всегда буду любить. И это ответ на все твои вопросы.

Ресницы Кинф дрогнули, когда вдруг оказалось, что он стоит вплотную к ней, почти касаясь её грудью, и его лицо так близко. Наверное, до того он сделал шаг вперед и оперся рукой о стену позади неё, но она почему-то этого не заметила. Его горячее дыхание касалось её губ, глаза жадно смотрели на неё. В таких случаях говорят – пожирал взглядом, но это грубое слово не отразит всех чувств, что были в его взгляде, и придаст отпечаток грязный и неверный. И, уж само собой, не передаст ни того трепета, что был в этом взгляде, ни трогательного восторга. От этого взгляда и близости этого человека – не опасного, нет, теперь она знала это наверняка! – позабылся пережитой ужас, и свет казался прозрачным и чистым, и позабылось, что в соломе лежат тела убитых… Грех было сейчас думать о смерти и врагах, когда напротив тебя такие глаза! И руки – его рука осторожно, словно боясь вспугнуть свою удачу, коснулась её щеки, и Кинф не оттолкнула его.

- Боги мои, да ты же пьяна, – пробормотал он, усмехнувшись, ощутив сладкий запах вина на её губах.

- Уже нет, – ответила она, глянув ему в глаза. И он испытующе смотрел в её глаза.

- Нет? – переспросил он, но вопрос этот скорее походил на «да?». И она ответила:

- Да, – ощущая, как разгораются губы и щеки от прилившей крови, потому что знала, на какой именно вопрос она дала ответ. – Иди… иди ко мне… я так хочу.

И тогда он приблизился вплотную. Так близко он не был никогда – даже в ту странную и бесстыжую ночь, потому что тогда это было сумасшествие, и меж ними все равно стояла ярость, и все происходящее походило на драку.

Теперь этого не было; и странно и непривычно было то, что она ответила – да.

Он целовал её; он целовал её нежно, ощущая теперь и на своих губах сладкий вкус вина, выпитого ею, и вместе с этим вкусом приходило понимание того, что все – на самом деле, не сон и не мечта. Затем пришла страсть – странно это, но оба словно изголодались, и руки их сплелись, любовно и так естественно, будто делали это каждый день, будто никогда не было к этому препятствий.

И, странное дело, ей вдруг показалось, что и она всегда этого человека любила. И не в её силах было объяснить, отчего она так крепко прижалась к его груди, спрятав лицо в складках его куртки, вдыхая запах его духов, и отчего руки её ласкали его волосы, словно делали это не раз, и отчего она уж сама целовала его с таким пылом, которого он не мог ожидать.

- Уйдем отсюда, – выдохнул он, с трудом отрываясь от сладких губ. – Еще есть время… Через два с половиной часа будет меняться стража. На посты придут те, кто сейчас празднует в замке, и нам легче будет…

- Молчи, – прошептала она, закрыв его рот ладонью. – Об этом потом. Потом…

Да, это было не место для двоих – темная конюшня, да еще и со следами побоища. Под покровом ночи они, крадучись, прошли через двор, и внезапно начавшийся ливень замыл следы людей и лошадей…

Где они нашли убежище – она не знала; туда привел её Йон, знающий все уголки в замке. Это была крохотная комнатка, нетопленная, наверное, всю зиму; да и к чему было топить – тут в углу было свалено сено, пышная охапка, а на веревках развешаны простыни изо льна, позабытые нерадивыми прачками бог знает когда.

Они ввалились туда, не в силах оторваться друг от друга, сдирая друг с друга по пути вымокшую одежду, не ощущая как холод колет острыми иголочками кожу; и разбросанные ими плащи, рубашки, пояса валялись потом по всему полу, и поднявшийся на небо Торн, любопытно заглядывающий в оконце под потолком, нащупывал серебряными тонкими лучами то рукав, то кисти на длинных перевитых шнурках, то брошенный сапог, то горячую возню в соломе, обнаженные спины, руки и распущенные волосы.

В сене они и устроили себе гнездышко; бросив в колючую, пахнущую свежим снегом траву меховой сонский плащ, они упали на него, и жар их тел согрел маленькое пространство.

И снова полетел в угол фиолетовый с заклепками наряд, и теперь не было Савари, который остановил бы это безобразие, да и он бы тоже не смог остановить этого, и два тела, уже не разделенные ничем – даже одеждой (это называется «голые», Белый! Или, если желаешь по-приличному, обнаженные), прижались друг к другу. Все глубже погружаясь в сено, утопая в его запахе, ощущая лишь его губы на своих губах, она готова была поклясться, что запустила бы в Савари сапогом, встань он на пороге со своим посохом.

И снова его руки ласкали её, как тогда, и снова он шептал – моя! Теперь – моя! Скажи, что хочешь меня! Скажи!

И он услышал это – из уст невинной, краснеющей, но трепещущей от его ласк любимой.

Потом, попозже, они лежали, тесно прижавшись, накрывшись душным плащом, еще дрожа, но уже не пылая в огне, который сжигал их, и волосы их были в соломе и спутаны, а тела полны истомы. И говорить не хотелось; вообще ничего не хотелось – хотелось смотреть на Торн, который заметил, что на него смотрят и поспешил спрятаться от стыда за то, что сам подсматривал.

- Ты помнишь то письмо? – спросила вдруг она. Он не ответил, но она почувствовала, что он улыбается.

- Нет, – ответил он.

- Неправда. Такие вещи не забываются – иначе ты просто мне врал, когда это писал, да?

Он расхохотался, крепче прижимая её к сердцу.

- Разумеется, я не врал! И я помню все, до последней точки. Только не заставляй меня сейчас повторять это, не то мы не сможем сегодня уехать отсюда.

- Почему это?

- Потому что те слова, что я тогда написал тебе, можно повторить, лишь сойдя с ума, потеряв остатки разума, утонув в страсти и ничего уж не различая кроме неё. А ты помнишь его?

Кинф покраснела.

- Я никому не говорила, – произнесла она, – но я перечитывала его много раз. Я… оно мне понравилось, оно волновало меня, хотя я и не понимала всего…

- Зачем же пожаловалась отцу?

- Не знаю; возможно, я была так потрясена, что просто не знала, что делать – и мне очень хотелось поделиться с кем-нибудь, рассказать…

- Нужно было рассказать Крифе.

- Он был мальчишкой; и поднял бы меня на смех.

Они помолчали.

- Ты поэт, – пробормотала она. Они помолчали еще немного; но что-то не давало ей покоя, она возилась и крутилась, устраиваясь то так, то этак, и он уже не мог подавить улыбки.

- Ну что еще? – спросил он. В голосе его звенел смех.

- В том письме… ты сказал, что помнишь! В том письме ты так странно написал…

Он расхохотался, зарылся лицом в её растрепанные волосы.

- Я не писал там ничего странного, – ответил он. – Я написал много неприличного, того, чего не полагалось бы говорить невинной девушке. Но сейчас я могу тебе сказать – я сейчас сделал все, что там обещал, и даже то, чего не обещал. Ты довольна? Об этом ты хотела спросить?

- Бесстыжий! – воскликнула она, краснея.

- Будешь обзываться – я повторю. Сначала вслух. Розой я назвал вот это самое местечко…

С минуту они возились, борясь – первая милая любовная ссора, скорее игра, чем настоящая гроза, – а затем снова затихли, обнявшись.

- Ты первый в моей жизни, кто назвал меня красивой, – произнесла она наконец, когда они снова устроились на отдых. – И тебе первому я поверила. Раньше я слышала от моих нянек, шепчущихся по углам, что я слишком угловата и нескладна, и только и есть во мне хорошего, что порода, а остальные, если говорили мне, что я красива, просто льстили мне и были так неискренни, что я думала, что безобразна…