Одиннадцать тысяч палок или любовные похождения господаря

         Моня с воплями спустил в бесчувственное влагалище. Рогонель с вылезшими на лоб глазами слил малофью князю в жопу, выдавив из себя: «Если ты не залетишь, ты не мужчина».

Все четверо отпали в изнеможении. Растянувшись на кушетке, Эстель скрипела зубами и молотила во все стороны кулаками, суча при этом ногами. Рогонель ссал на дверь. Моня пытался вытащить свой член из п...ды Мариетты, но ему это никак не удавалось. Тело горничной застыло в неподвижности.

— Выпусти же меня, — обратился к ней Моня и погладил ее, потом ущипнул за попку, укусил, но все безрезультатно.

— Раздвинь-ка ей ляжки, она откинула копыта! — сказал Моня Рогонелю.

         Лишь с огромным трудом удалось Моне вытащить наконец свой болт из чудовищно сжавшейся скважины. Потом они попытались привести Мариетту в чувство, но у них ничего не вышло. «Говно! Она закоченела, как х... моржовый», — заявил Рогонель. И это была правда; Мариетту придушили насмерть бедра ее госпожи, она была мертва, безвозвратно мертва.

— Мы влипли! . . — сказал Моня.

— Все из-за этой суки, — заявил Рогонель, показав на потихоньку успокаивающуюся Эстель. Выхватив из несессера актрисы щетку для волос, он принялся с остервенением колошматить ее. Щетина при каждом ударе втыкалась актрисе в кожу. Это наказание, похоже безмерно ее возбудило.

       Тут постучали в дверь. «А вот и сигнал, — промолвил Моня, — через несколько мгновений мы пересечем границу. Нужно, я в этом поклялся, трахнуться наполовину во Франции, наполовину в Германии. Засунь-ка той, что померла». Моня с вставшим елдарём набросился на Эстель, которая, растопырив ляжки, с готовностью приняла его в свою пылающую п...ду, крича: «Поглубже, давай... давай!» В трепыханиях ее зада появилось что-то демоническое, изо рта стекала слюна, которая, смешиваясь с косметикой, покрывала пятнами ей подбородок и грудь; Моня засунул в рот актрисе свой язык, а в задницу — ручку от щетки для волос. Это вызвало у нее новый приступ сладострастия, и она изо всех сил вцепилась Моне зубами в язык, ему пришлось до крови ущипнуть ее, чтобы она его отпустила.

       За это время Рогонель перевернул лицом вниз труп Мариетты, — уж больно страшным было ее лиловое лицо. Раздвинув ей ягодицы, он с трудом вставил своей огромный болт в содомическую дыру, после чего полностью отдался причудам свойственной ему от природы кровожадности. Руками он прядь за прядью выдирал красивые светлые волосы покойницы, зубы его разрывали ее заполярной белизны спину, и хлещущая алая кровь тут же запекалась на коже, словно застывала

на снегу.

        Почувствовав, что вот-вот кончит, он запустил руку во все еще теплую вульву и, засунув ее туда по локоть, принялся вытягивать наружу кишки несчастной горничной. К моменту, когда он, наконец, спустил, ему уже удалось вытянуть наружу пару метров кишок, которыми он обмотался вокруг талии, словно спасательным поясом.

        Кончая, он одновременно выблевал и весь свой обед — отчасти его укачало в поезде, отчасти его переполняли эмоции. Моня как раз только что спустил сам и с изумлением наблюдал, как его камердинера корчат позывы рвоты, а затем он блюет на жалкий труп. Среди окровавленных волос, потроха и кровь смешивались с блевотиной. «Бесстыжая свинья, — вскричал князь, — насилие над этой мертвой девушкой, которую я обещал тебе в супруги, тяжким бременем ляжет на тебя в долине Иосафата. Если бы я тебя так не любил, то убил бы как собаку». Окровавленный Рогонель встал, давясь последними глотками своей блевотины, и указал на Эстель, расширившимися от ужаса глазами наблюдавшую за омерзительным зрелищем.

—   Причиной всему — она, — заявил он.

—   Не будь жесток, — ответил Моня, — она же дала тебе возможность удовлетворить твой вкус к некрофилии.

       И, поскольку они въехали на мост, князь приник к окну, дабы насладиться созерцанием романтической панорамы Рейна, просторными меандрами разворачивающей свои зеленеющие красоты до самого горизонта. Было четыре часа утра, коров выгоняли на пастища, и детишки уже танцевали под раскидистыми германскими липами. Монотонные, похоронные звуки дудок возвещали о присутствии прусского гарнизона, их заунывные напевы тоскливо вплетались в металлическое побрякивание моста и глухой перестук колес. Счастливые патриархальные городишки то и дело оживляли берега, над которыми возвышались вековые замки. Знаменитые рейнские виноградники до бесконечности мостили окрестности драгоценной и аккуратной мозаикой.

       Отвернувшись от окна, Моня увидел, что мрачный и зловещий Рогонель уселся прямо на лицо Эстель. Его колоссальная жопа покрыла все лицо актрисы. Он срал, и вонючее жидкое говно стекало со всех сторон.

       Сжимая в руке здоровенный нож, он шуровал им в трепещущем животе женщины. Тело актрисы несколько раз содрогнулось. «Подожди, — бросил Моня, — сиди, где сидел». И, взгромоздившись на умирающую, засунул затвердевший член в отходящую в мир иной п...ду. Он наслаждался последними конвульсиями убитой, которая, должно быть, перед смертью страшно мучилась, и окунул руки в горячую кровь, хлеставшую у нее из живота. Когда Моня кончил, актриса уже не двигалась. Она окоченела, а закатившиеся глаза ее были не видны под скопившимся в глазницах говном.

— Теперь, — сказал Рогонель, — пора уносить ноги.

     Они почистились и оделись. Было уже шесть часов утра. Распахнув дверь вагона, они храбро улеглись, вытянувшись во весь рост, на подножке мчащегося на полной скорости экспресса. Потом, по сигналу Рогонеля, как могли мягко соскользнули с подножки и скатились на железнодорожную насыпь. Встали они чуть оглушенными, но целыми

и невредимыми,   и нарочито помахали уже почти не видному   у горизонта поезду.

— Пронесло! — сказал Моня.

     Они добрались до ближайшего города, передохнули там пару дней, а затем отправились на поезде в Бухарест.

     Двойное убийство в «Восточном экспрессе» всколыхнуло газеты по меньшей мере на полгода. Убийц так и не нашли, и преступление списали на счет Джека-Потрошителя — на него можно свалить все,

что угодно.

      В Бухаресте Моня принял наследство вице-консула Сербии. Благодаря своим связям в Сербской колонии, он получил однажды приглашение провести вечер у Наташи Колович, жены полковника, посаженного в тюрьму из-за враждебности к династии Обреновичей.

       Моня и Рогонель прибыли около восьми часов вечера. Красавица Наташа встретила их в салоне, стены которого были задрапированы черной тканью; освещали его желтые свечи, а украшали черепа и

берцовые кости.

— Князь Вибеску, — обратилась к Моне дама, — вы будете присутствовать на тайном собрании антидинастического комитета Сербии. Сегодня вечером, без сомнения, мы проголосуем и осудим на казнь гнусного Александра и его шлюху-супругу, Драгу Машину; речь идет о том, чтобы вернуть короля Петра Карагеоргиевича на трон его предков. Если вы поведаете кому-либо, что вы здесь видели или слышали, невидимая рука тут же поразит вас, где бы вы ни находились.

        Моня и Рогонель в знак согласия склонили головы. Заговорщики собирались поодиночке. Душой заговора был Андре Бар, парижский журналист. Мрачный, как смерть, он прибыл, завернувшись в испанский плащ.

        Заговорщики разделись догола, и прекрасная Наташа явила свою чудесную наготу. Ее зад сиял, ее живот скрывало черное витое руно, подступавшее к самому пупку.

       Она улеглась на стол, покрытый черным сукном. Вошел облаченный в жреческое одеяние поп, он расставил священные сосуды и начал служить обедню на животе Наташи. Моня стоял рядом с ней, и она схватила его уд и принялась сосать его, пока обедня шла своим чередом. Рогонель набросился на Андре Бара и начал обрабатывать его жопу, что содомизируемый сопроводил следующим лирическим излиянием: «Клянусь этим грандиозным болтом, которое радует меня до глубины души, что династия Обреновичей вскоре угаснет. Давай же, Рогонель! От твоей е...ли у меня встает». Расположившись сзади от Мони, он засадил свою елду ему в жопу, пока тот спускал малофью в рот прекрасной Наташе. При виде этого все заговорщики с рвением предались содомскому греху. Повсюду в зале виднелись нервные мужские зады, насаженные на весьма замечательные рукоятки.