Белокурая гейша

Тонда улыбнулся, позабавленный. Молочная струя его семени высохнет, оставив пятно на шелке, но не в его душе. Он и прежде удовлетворял себя подобным образом, но всегда верил, что может сохранять над собой контроль. Сегодня же радость его можно было сравнить с ощущениями юноши, который прячется за золотой ширмой и подсматривает в щелочку, совершая при этом свой первый любовный акт.

Японцы вовсе не считали вуайеризм постыдным развлечением, и барон также получал от него удовольствие. Очень большое удовольствие, возбуждавшее в нем сильное желание. Он относился к мыслящим мужчинам, имеющим две души: одна следовала воинскому кодексу повиновения, преданности и самоотверженной приверженности долгу, другая же требовала потакания его сексуальным желаниям. Эта девушка удовлетворила эту нужду. Барон видел мягкие изгибы ее ягодиц и крепкие бедра. На теле ее не было никаких родинок, и от него не исходил неприятный запах. Цвет лица ее напоминал нежный отдельно взятый лепесток вишни, и у нее были длинные изящные пальцы с почти прозрачными ногтями. Как и большинство его соотечественников, Тонда счел самой привлекательной чертой этой девушки шею, обрамленную низким вырезом кимоно. Майко демонстрировала свою прекрасную шею, отогнув воротник кимоно так низко, что при виде его у барона мурашки начинали бегать по коже. Она являла собой эротическое видение, в котором мужчина мог освободиться от безрадостных пут плоти и воспарить к недосягаемым вершинам наслаждения, чтобы исследовать таящиеся там дары богов.

Приехав в Чайный дом Оглядывающегося дерева, Тонда и не помышлял, что его накроет столь мощная волна страсти. Остановка здесь явилась всего лишь отклонением от курса. Он проделал долгий путь через океан, чтобы торговаться от лица принца, и несколько дней провел на вилле даймё за пределами Киото, отдыхая с дороги. Именно там он и услышал историю о прекрасной майко, чья девственность еще не была выставлена на продажу.

Да, это та самая девушка, сказала ему владелица чайного дома, хоть и с большой неохотой. И как эта женщина только посмела подвергать его сомнению! Какая наглость с ее стороны! Но барон держал свой гнев в узде, хоть это и давалось ему с большим трудом. Являясь первенцем в древней семье самураев, он с детства обучался тому, что нельзя давать волю эмоциям, а превыше всего необходимо ставить преданность даймё - господину, - то есть принцу Кире. Тонда никогда не подвергал эти идеи сомнению, пока не покинул землю, в которой родился. Долг, гласила народная мудрость, исполнять труднее всего.

Барон неохотно признал, что всегда придерживался феодального верования в то, что осознавать свой долг и означает быть преданным до самой смерти своему даймё, принцу Кире. Некоторые говорили, что это была всего лишь легенда, одна из многих, рожденных временем, но барон был не настолько малодушен, чтобы подвергать ее сомнению. Он никогда не опустится до сочинения каких-то небылиц. Нет, никогда.

Теперь же он осмелился допустить некие мысли, бросающие вызов его призванию. Произошло ли это оттого, что некоторое время он провел в Америке? Сделало ли это его слабым? Лишило ли свирепости? Тонда бы никогда этого не допустил. Он просто не мог. Японцы традиционно разделяли отношения между людьми как подчинение низших высшим.

Всегда.

Но только не сейчас. Не с того момента, как он шагнул за золотую ширму и посмотрел разворачивающееся на его глазах представление молодой майко. Четкие движения девушки, невинной, несмотря на все ее попытки скрыть это, напоминали ему выступления балерин в их белоснежных тюлевых пачках с пеной кружев и на белых пуантах, которых он видел порхающими по сцене в городе Сан-Франциско. Их трепещущие маленькие щелочки были готовы принять его почтенный мужской орган. Эта девушка была наделена грациозностью балерины, она рассказывала свою историю с помощью веера, не прибегая к дрожащим сверкающим движениям, но используя мягкотелую, почти бестелесную текучесть балерин, которой барон был так очарован в театре.

Очарован почти до полной капитуляции, если бы он только осмелился на подобное. Прижимаясь к ширме почти вплотную, Тонда пристально наблюдал за колышущимися движениями тела девушки, распаляющими его плотский голод. Он задерживал дыхание, чтобы сдержать себя в руках. Отведи он взгляд хоть на мгновение - и он пропал. Он не мог этого сделать. Разворачивающееся на его глазах действо было слишком искушающим, слишком манящим. А Тонда принадлежал к числу мужчин, чей аппетит к молоденьким девушкам был поистине неутолим.

Он подался вперед, не сводя глаз с майко. Хотя барон не шевельнул и пальцем - ноги его прочно стояли на земле, а из-за пояса свисали два перекрещенных самурайских меча, короткий и длинный, - он ощущал себя так, будто двигается в чувственном ритме. Вперед и назад, вверх и вниз, наружу и внутрь - снова и снова, причем каждый новый толчок оказывался мощнее предыдущего и каждый обещал приближение огромного удовольствия.

Длинные рукава кимоно волновались, розовый халат шелестел, розовый, желтый и синий веера взмывали вверх и приземлялись мягко и изящно, как бабочки. Затянутые в белоснежные носочки ступни постукивали по деревянному полу, красные губки, напоминающие идеальной формы лепестки, приоткрылись, украшения для волос с бутончиками из рисовой бумаги и крошечными бубенчиками вызванивали ритм кон-чики-чин, пробуждающий изнуренную душу барона. Царственно, точно императрица, плывя по татами под навязчивую мелодию лютни и арфы, девушка подбрасывала веер в воздух, ловила его и принимала соответствующие танцу позы через определенные временные интервалы. Дикий эротичный рисунок ее танца, в котором каждое движение ноги или пальца, каждый поворот головы и глаза имел определенное значение, приковывал к себе внимание барона, оказывая на него очень мощное воздействие, связывая путами древнего заклинания, от которого невозможно было освободиться и которому он не хотел сопротивляться.

Затем, издав едва различимый вздох, девушка потянулась вверх, к небесам, грациозная, точно длинношеий лебедь. Тело ее покачивалось, и каждая крошечная складочка ее невесомого кимоно подчинялась ее воле. Майко провела ступней по татами, точно кистью выводя на нем деликатный узор.

Ставший свидетелем этой сцены, завороженный игрой цвета, света и теней, порабощенный смелым представлением обнаженного тела девушки, барон все сильнее возбуждался. Снова. Майко танцевала в непосредственной близости от него, не видя его, но, тем не менее, поддразнивая его тем, что прикрывала затвердевшие соски веером. Она поигрывала своими плотными коричневыми бутончиками, совершая веером круговые движения. Барон облизал губы. Он был взбудоражен этой майко, и не только потому, что ее красота была стимулирующей, но потому, что она сама возбуждалась от собственных действий.

Все быстрее и быстрее танцевала она, и затрудненный звук ее дыхания пробивался через мелодичный старинный напев музыкальных инструментов. Ноги ее совершали неистовые движения, пренебрегая древним рисунком танца. Покровы халата пали с ее тела. Две девушки, аккомпанирующие майко на арфе и лютне, в молчании наблюдали за ней, затаив дыхание. Барон, заинтригованный реакцией девушек на танец их подруги, поднял вверх одну бровь. Их явно выраженный интерес подогревал его идею о нескольких женщинах, с которыми он мог бы развлечься на футоне.

Или здесь играли совсем в другую игру? Интимную? Запретную? Барону очень хотелось бы своими глазами увидеть подтверждение того, что рассказанные ему истории о гейшах, ублажающих себя с помощью Харигата и рин но тама, правдивы. В самом ли деле эти женщины получали удовольствие оттого, что вставляли себе во влагалище полые металлические сферы? Здесь, сейчас, на веранде? В таком случае покачивание их тел создавало мягкую устойчивую вибрацию как выражение их наслаждения. Мысли Тонда бродили в океане смутных видений, всегда приносящих ему возбуждение.

Две женщины.

Три.