Судья

Когда входили, всеобщее внимание привлекла почти целковая и явно мужская нога, оторванная неведомой силой до половины бедра. Синяя, с торчащей берцовой костью, она воняла горелой резиной. И мирно намывалась в ванночке.

— Интересно, — сказал Точилин Маше. — Что могло оторвать человеку ногу?

— Ой, знаешь, меня больше волнует, кто ее сюда принес. Что, одну только ногу и похоронят?

Маша ослепительно улыбнулась.

Точилин наблюдал за умелыми действиями девушки на вскрытии. Она разрезала ножницами живот, открывала створки ребер, брала в руки сердце, кишки, печень. Распиливала черепную коробку, долго ковырялась в мозге чем-то вроде пилочки для ногтей. Один из сокурсников Саши закрыл рот ладонью и с воплями выбежал вон. Под гогот остальных. Саша не замечал ничего. Он влюбился. Ее движения были точны и совершенны.

Маша взяла с жестяного подноса скальпель.

Они посмотрели друг другу в глаза.

Улыбнулись.

Два года пролетели как день. И год после свадьбы. Брачная эйфория, лучший секс из всех возможных, понимание с полуслова.

А потом…

«Я изменился».

Точилин закурил, усмехаясь.

Маша подняла мокрые глаза.

— Ты изменился. Давно. Твоя работа заслонила все. Да… я ревную тебя. Не к другой бабе — здесь тебя упрекнуть не в чем. К Закону. Ты одержим трупами и логическими цепочками. Нам с Алешей не осталось места в твоей жизни. У тебя раньше совсем другие глаза были. Добрые, мечтательные. А сейчас их будто железом покрыли.

Точилин, с дымящей сигаретой во рту, зааплодировал.

— Прекрасная речь. В чем же проблема? Я занят делом, Машенька. Делом, важность которого я даже не пытаюсь тебе объяснить. Не поймешь.

— Дело! Другие мужики занимаются стоящим делом, а ты говно разгребаешь! Ты воняешь трупами!

Она провела ладонью по лицу.

— Извини. Я не должна так говорить. Просто я устала. Я не могу любить Великого Следователя. Ты очерствел. Между нами пустота. Я не хочу тебя. Мне омерзительны твои прикосновения. Невыносимо лежать в одной постели с каменной статуей. С тобой холодно. Я тепла хочу, Саша.

На миг сердце Точилина — кто бы мог подумать — дрогнуло. «Да, это я сделал с ней».

Он уткнулся в чашку остывшего чая. Она права — и это ничего не меняет. Не должно менять.

Точилин сжал под столом кулаки. «Сука, почему ты завела этот базар именно теперь, когда я в пяти шагах от победы всей жизни?»

Зевая, он встал.

— Пошли спать. Утро вечера мудренее.

Маша с горечью покачала головой.

— Ты — знаешь кто? Кирпичная стена. Бьешься в тебя, бьешься — а толку?

Вздохнув, она отправилась проведать сына.

— Бетонная стена, — пробормотал Точилин. — И никакая другая.

Он коснулся затылком прохладной подушки.

Залился трелью сотовый.

Жена выругалась, переворачиваясь с боку на бок.

Следователь подскочил на кровати, как ванька-встанька.

— Точилин! — гаркнул он в трубку.

Быстров с ходу выложил факты. Следователь изменился в лице.

— Судья? Дети? Сын Королева? ИНВАЛИД НА ВСЮ ЖИЗНЬ? Ждите. Еду.

Маша раздраженно вздохнула.

Точилин оделся за тридцать секунд.

Конечно, насчет «инвалида на всю жизнь» — явное преувеличение. Судья молотком раздробил Вите Королеву коленные чашечки, но отец свез сына в Германию. Сделали тефлоновые коленки, и через полгода Витя ходил. С костылем. Он хромал, он уже не бегал и не прыгал. Но нрав его остался прежним. И даже усугубился.

Людей Витя теперь не трогал.

Теперь он мучил только животных.

Родители забрали Диму из больницы, некоторое время он сидел дома, отходя от шока.

Через неделю их вызовут в суд, чтобы лишить родительских прав. Мальчика отдадут бабушке.

Его отец сопьется через год, мать «утонет в стакане» еще через полгода.

Глава 31. Прошлое и будущее

Баринов сидел за столом в своем кабинете. Напротив господин Бубнов прихлебывал кофе из чашки. Чай заварил сам Баринов — Иру он отпустил пораньше.

Валерий Георгиевич повернул голову. За стеклом колыхался на ветру снежный занавес.

— Дела.

Бубнов поднял холодные голубые глаза. Рука с чашкой остановилась у губ.

— Аномалия.

— М-да. Скоро на потолке спать будем.

Бубнов закашлялся. Рука с чашкой затряслась, кофе плеснуло на стол и дорогие брюки.

Баринов угодливо подал полотенце. Бубнов отмахнулся. Достал пузырек, высыпал на ладонь две таблетки. Запил кофе.

Тронув запястье, принялся вытирать стол, и лишь затем — брюки.

«Интересно, кто ему брюки гладит? Жена-то… М-да. Чем ее? Кочергой? Дела, дела. Кочергу жалко. Пришлось выбросить. Марину в реку, и орудие убийства — туда же, десять километров вниз по течению. Жалко. Крепкая, наверное, была кочерга».

Сергей Петрович расстегнул ворот рубашки, откинулся в кресле.

— В мире, где мужики женихаются с мужиками, не такое уж чудо — снег в июне.

Баринов сунул в рот «Мальборо», поднес зажигалку.

— В новостях говорили — нонсенс. Атмосферный фронт локального действия. Пришел незнамо откуда. И никуда, сволочь, не уходит. Застрял — ни туда, ни сюда. В Холмах снег, а в Валдае солнышко. Плюс пятнадцать в тени.

Баринов выдохнул дым.

— И что?

— Ну… так ведь не бывает. Сергей Петрович, это не я говорю, синоптики.

— Много они понимают! Нет такого, чего не бывает. Есть то, чего мы не знаем. Или то, чего раньше не было. А теперь есть. Вот тебя, Валерий Георгиевич, раньше не было. А сейчас — сидишь, куришь.

— И хорошо.

— Только пятьдесят лет назад никто не поверил бы, что вот такой будет сидеть, курить. И я…

Взгляд Бубнова затуманился. Рот скривился. Даже как-то набок съехал.

— Я, еще три дня назад, плюнул бы в рожу первому, кто сказал бы: «Бубнов, сегодня вечером ты выгонишь из дому собственного сына. На него падет подозрение в убийстве двух человек, и он будет ползать на коленях, рыдать, умолять тебя не убивать его, как маму, не бить кочергой».

Баринов дернулся. Закашлялся.

Опасно слушать такие откровения. Чертов идиот! С чего опять завел свою волынку?

Сдает старик.

Бубнов потер лоб.

— Я знаю, о чем ты думаешь. Сдает старик. Болтает, чего болтать не надо. Как глупенькая школьница. Я говорю: да, Сергей Петрович Бубнов дал слабину. Знаешь, почему я так открыто признаюсь? Я тебя не боюсь. Никого не боюсь. Ни тебя, ни Точилина, ни Господа Бога. Даже того, кто убил Вадима. Если хочет, пусть приходит за мной.

Баринов потушил сигарету.

— Храбрый ты человек, Петрович.

Тот скривился.

— Храбрый? Нет. Просто я скоро сдохну. Точнее, меня убьют.

Баринов достал платок. Вытер пот со лба.

— Кто убьет?

Бубнов холодно рассмеялся.

— Кто-кто? Ты и убьешь. Не ты сам, конечно. Твои холуи! Игорь или этот… как его… Петя? Вася?

Баринов растекся по креслу киселем.

— Петрович, никогда в жизни!

Бубнов снова рассмеялся.

— Да успокойся. Пошутил старик. Не ты. Болезнь. Одиночество. Если только Он за мной не придет.

Бубнов замолчал, глядя в пустоту. Баринов попробовал дышать. Получается. Он выпрямился в кресле, нахохлившись.

— О ком ты?

— Что за идиотский вопрос! — Сергей Петрович насмешливо посмотрел на партнера. — О человеке, который убил Вадима. Я в последнее время часто Его во сне вижу. Черный, холодный…

Взгляд Бубнова затуманился. Баринов с неловкостью смотрел на него.

Бубнов встрепенулся.

— Я, если хочешь, давно знал, что Он придет. Пора бы Ему прийти. Такие появляются каждые сто лет, на короткий срок, и вновь исчезают. А может, это все один и тот же, только маски у Него разные.

— У кого?

Бубнов сурово взглянул на Баринова.

— Чистильщик. Хирург человечества.

Он снова погрузился в себя.

— Никого у меня не осталось. Ни жены, ни сына. Жена ладно, а Илья… Я надеялся, что его эта зараза не тронет. Сын-убийца. Вот отчего мне тяжко, Георгич. Я думал, что убийством можно устранить проблему. Что кочерга — всего лишь ржавая кочерга. Но жизнь так устроена. Из нее ничего нельзя устранить — по крайней мере, навечно. Жизнь все выталкивает обратно. А кочерга — вот она где аукнулась. Нельзя устранить проблему убийством — оно порождает десять новых проблем. Или одну, но такую, что убьет последнюю надежду.