Книги крови V—VI: Дети Вавилона

— Все равно что наблюдать за похоронной процессией. Только не своей, да?

Элейн что-то пробормотала в ответ, но мысли ее были уже далеко. Опять клиника. Опять боль и выздоровление. Опять ее жизнь, спасенная ценой другой, несостоявшейся жизни. «Только не своей».

— Меня зовут Кэвенаг, — он шагнул к ней и протянул руку.

— Рада познакомиться, — ответила она. — Я Элейн Райдер.

— Элейн, — сказал он, — замечательно.

— Вы, очевидно, пришли взглянуть в последний раз на это место, прежде чем оно навсегда исчезнет?

— Да, вы правы. Я разглядывал надписи на каменных плитах, на полу. Некоторые из них весьма красноречивы. — Он смел ногой строительный мусор с одной из плиток. — Жаль, если все пропадет. Уверен, они просто раздробят эти камни, когда начнут вскрывать пол…

Она взглянула под ноги на плитки, разбросанные тут и там На многих значились лишь имена и даты, но имелись и надписи. Слева от того места, где стоял Кэвенаг, Элейн увидела плитку с полустертым рельефным изображением перекрещенных, наподобие барабанных палочек, берцовых костей и краткой фразой: «Искупи время».

— Должно быть, в свое время внизу устроили склеп, — сказал Кэвенаг.

— Да, понимаю. А это люди, которые там погребены.

— Ну да, я тоже не вижу другого объяснения этих надписей. Я хотел попросить рабочих… — Он помолчал, раздумывая. — Боюсь показаться вам не вполне нормальным…

— О чем вы?

— В общем, я хотел попросить рабочих не разрушать эти занятные камни.

— По-моему, это совершенно нормально, — ответила Элейн. — Они очень красивы.

Он заметно воодушевился ее ответом.

— Пожалуй, прямо сейчас пойду и поговорю с ними. Я ненадолго, вы меня извините?

Оставив ее в центральном нефе, как брошенную невесту, он вышел потолковать с одним из рабочих. Элейн медленно пошла к тому месту, где раньше был алтарь, читая по пути имена. Кому теперь дело до людей, что лежат здесь? Они умерли двести лет назад, их ждала не любовь потомков, но забвение. И тут неосознанные надежды на жизнь после смерти, которые она хранила все тридцать четыре года, улетучились. Ее больше не отягощали призрачные видения загробной жизни. Однажды — может быть, сегодня — она умрет, как умерли все эти люди, и это не станет событием. Зачем к чему-то стремиться, на что-то надеяться, о чем-то мечтать. Элейн думала об этом, стоя в круге мутного солнечного света, и была почти счастлива.

Переговорив с бригадиром, вернулся Кэвенаг.

— Так и есть, внизу склеп, — сказал он. — Но его еще не вскрывали.

— О-о…

Они все еще там, под ногами, подумала она Прах и кости.

— По-видимому, рабочие пока не могут проникнуть внутрь. Все входы тщательно закрыты. Поэтому сейчас копают вокруг фундамента. Ищут вход.

— Склепы всегда столь тщательно закрывают?

— Но не так, как этот.

— Может быть, там вообще нет входа? — предположила она.

Кэвенаг воспринял это замечание очень серьезно.

— Может быть, — сказал он.

— Они оставят вам что-нибудь из камней?

Он покачал головой.

— Они говорят, это не их дело. Они — исполнители. Очевидно, есть специальная бригада, чтобы проникнуть внутрь и перенести останки к новому месту захоронения. С соблюдением всех церемоний.

— Больше, чем им теперь нужно, — проговорила Элейн, глядя на камни под ногами.

— Да, пожалуй, — отозвался Кэвенаг. — Все это кажется несоответствующим реальности. Или мы, выходит, совсем перестали бояться Бога.

— Возможно.

— Как бы то ни было, мне предложили прийти через пару дней и поговорить с перевозчиками.

Элейн рассмеялась при мысли о переезде мертвецов: она представила, как они упаковывают свои пожитки. Кэвенаг был доволен своей шуткой, пусть и непроизвольной. На волне успеха он предложил:

— Может быть, выпьете со мной?

— Боюсь, что не смогу составить вам компанию, — откликнулась она. — Я очень устала.

— Мы могли бы встретиться позже, — сказал он.

Она отвела взгляд от его загоревшегося желанием лица. Что ж, он довольно мил, хоть и простоват. Элейн понравились его зеленый галстук — как насмешка на фоне общей непритязательности — и его серьезность. Но она не могла представить себя рядом с ним; во всяком случае, сегодня. Она извинилась и объяснила, что еще не оправилась после болезни.

— Тогда, может быть, завтра? — поинтересовался он вежливо.

Отсутствие нажима в его предложении казалось убедительным, и Элейн ответила:

— Да, с удовольствием. Спасибо.

Перед тем как расстаться, они обменялись телефонами. Он, казалось, уже предвкушал предстоящее свидание, и это было приятно: несмотря на все свои беды, Элейн почувствовала, что остается женщиной.

Вернувшись домой, она обнаружила посылку от Митча и голодную кошку у порога. Накормив страждущее животное, она приготовила кофе и вскрыла посылку. Там, упакованный в бумагу, лежал шарф — как раз по ее вкусу. Невероятная интуиция и на этот раз не подвела Митча. В записке значилось: «Это твой цвет. Я люблю тебя. Митч». Она хотела тут же схватить телефон и позвонить ему, но вдруг возможность услышать его голос показалась Элейн опасной. Митч обязательно спросит, как она себя чувствует, а она ответит, что все в порядке. Он будет настаивать: ну а все-таки? Тогда она скажет: я пуста, они вытащили из меня половину внутренностей, черт побери, и у меня никогда уже не будет ребенка ни от тебя, ни от кого другого, понял? От одной мысли о таком разговоре ее начали душить слезы; в порыве необъяснимого гнева она затолкала шарф в шелестящую бумагу и сунула в самый глубокий ящик комода. Проклятье — теперь он старается и делает подарки, а раньше, когда Элейн так нуждалась в нем, он твердил лишь о своем отцовстве и о том, что ее опухоли отказывают ему в этом.

Вечер был ясным, холодная кожа неба растянулась от края до края. Не хотелось опускать шторы в передней, потому что сгущающаяся синева была слишком прекрасна. Элейн сидела у окна и смотрела на сумерки. Лишь когда угас последний луч, она задернула темное полотно.

У нее не было аппетита, но она заставила себя немного поесть и с тарелкой села к телевизору. Еда все не кончалась, она убрала поднос и дремала, глядя на экран лишь урывками. Она уже прочла обо всем утром: заголовки новостей не изменились.

Впрочем, одно сообщение привлекло ее внимание: интервью с яхтсменом-одиночкой Майклом Мэйбери, которого подобрали после недельного дрейфа в Тихом океане. Сюжет передавали из Австралии, и качество передачи было плохим, бородатое и сожженное солнцем лицо Мэйбери то и дело исчезало с экрана. Изображение пропадало, и рассказ о неудавшемся плавании воспринимался на слух, в том числе и о событии, которое, похоже, глубоко потрясло путешественника. Он попал в штиль, и, поскольку судно не имело мотора, ему пришлось ждать ветра. Но ветра все не было. Прошла целая неделя, а он не сдвинулся ни на километр. Океан оставался безразличным к его судьбе, ничто — ни птица, ни проходящее судно — не нарушало безмолвия. С каждым часом он все сильнее чувствовал клаустрофобию, и на восьмой день его охватила паника. Обвязав себя тросом, он отплыл от яхты, чтобы вырваться из тесного пространства палубы. Но, отплыв от яхты и наслаждаясь теплым спокойствием воды, он не захотел возвращаться. А что, если развязать узел, подумал он, и уплыть совсем?

— Почему у вас возникла эта странная мысль? — спросил репортер.

Мэйбери нахмурился. Он достиг кульминации в своем рассказе, но явно не желал продолжать. Репортер повторил вопрос.

Наконец, запинаясь, Мэйбери заговорил.

— Я оглянулся на яхту, — сказал он, — и увидел, что кто-то стоит на палубе.

Репортер не поверил своим ушам и переспросил:

— Кто-то стоит на палубе?

— Да, это так, — сказал Мэйбери. — Там кто-то был. Я видел фигуру совершенно отчетливо: она передвигалась по палубе.

— Вы… Вы разглядели, кем был этот безбилетный пассажир? — последовал вопрос.

Мэйбери помрачнел, понимая, что его словам не доверяют.

— Так кто же там был? — не унимался репортер.