Чудовище Франкенштейна

Уже вечереет, и я пишу это на обочине дороги, с закрытым лицом, хотя здесь никого и нет. Пару минут назад Лили робко подошла ко мне с овсяной лепешкой.

— Вам нужно поесть. — Она предложила мне свой скудный ужин. — Мне она в горло не полезет. Почему это называется «печенье»? — Она сунула лепешку мне в руку. — Так, только детей дразнить.

— Зачем вы открыли мое лицо?

— Сглупила, да? — Она отвернулась, полная раскаяния. — Я все время делаю глупости.

Лили перебежала через дорогу и умчалась в поле. Что за новая хитрость? Она рассчитывала, что я кинусь следом? Мучаясь неизвестностью, я остался на месте.

Только сейчас я понимаю, что в последнем городе я уже не искал места, где бы мог ее оставить.

12 декабря

У меня нет слов, чтобы описать поведение Лили. Вопреки ожиданиям, она стала приятной и кроткой, а не угрюмой или ветреной. Говорит она тихо, касается меня легко, задерживая руку, и стоит так близко, словно хочет наполнить собой каждый мой вздох. Но еще удивительнее, что она огорчается, если я отстраняюсь.

Проще смириться с ее ненавистью, нежели ждать подвоха. Проще знать, что я могу бросить ее в любой момент, нежели гадать, что еще она припасла для меня.

В такие минуты мне кажется, что общество отнеслось ко мне с состраданием, но Уолтон отравил мой разум, и я не сумел или не захотел заметить сочувствия — возможно, никогда его и не замечу. Лучио, отец Грэм, Уинтерборн… люди на рынке, замершие в изумлении, но не напавшие на меня. Да и много лет назад находились те, кто смотрел и не отворачивался.

После разговора с Кэмом я снова и снова мысленно возвращался к той части истории о винодельне, которой не поделился с ним. Речь о сестре Марии Томас.

Сестра Мария Томас была тучной женщиной средних лет, на ее краснощеком лице можно было угадать ослепительную красоту прежней молодости и в то же время обтянутый кожей череп, знак неминуемой смерти. Сестра отличалась острым умом, а на язык была и того острее. Говорила, смеялась и двигалась громче всех, но порой впадала в молчаливое раздумье и не желала из него выходить.

Очнувшись тогда в винодельне, я был не в силах оторвать голову от пола. Монахини застыли на месте. Наконец Мария Томас растормошила тех, что не упали в обморок или не убежали, и отправила их на мессу с поручением: привести аббатису, аббата и брата Матео, который был доктором в мужской и женской общинах.

Тем временем сестра Мария Томас сняла с себя вуаль и накинула ее на меня, а сама осталась в белом апостольнике, плотно облегавшем волосы, лицо и шею. Сестра перебрала мою одежду, откладывая ту, что просохла. При каждом моем движении комната качалась, и монахиня попыталась натянуть на меня штаны. Для меня это было чересчур. Сестра быстро повалила пустую бочку и подкатила ее туда, где я лежал. Меня вырвало, и я сел на пол, дрожа от слабости. Раскрыв глаза, увидел аббата, аббатису и брата Матео, наблюдавших за мной.

Брат Матео был старше и ниже всех.

— Наверное, это чудовище, о котором говорил человек, — спокойно сказал монах.

— Какой человек? — спросила аббатиса, стоявшая в дверях и явно встревоженная моим присутствием.

— Поздно ночью человек постучал в ворота и спросил, не видели ли мы чудовище. — Монах тоже попытал счастья с моими штанами. — Тварь убьет нас во сне, сказал человек, поэтому ее нужно немедленно выдать.

Аббат нахмурил брови.

— Что же нам делать? — спросил он аббатису.

Прежде чем та успела ответить, Мария Томас презрительно фыркнула, выхватила брюки у брата Матео и нетерпеливо затрясла ими.

— Что нам делать? Закутать беднягу в простыню и ухаживать за ним, пока он не сможет одеться сам. — Она быстро опустила голову, покрытую белым платком. — Простите, преподобная мать и святой отец, — сказала она без намека на раскаяние. — Это я в сердцах. Как всегда.

— Что ж, святой отец, — сказала аббатиса, — я рада, что гость вправе рассчитывать на ваше, а не мое великодушие. Впрочем, — ее губы растянулись в подобие улыбки, — полагаю, еще придется убирать за ним рвоту. Оставляю вам в помощь сестру Марию Томас.

Страдая от тошноты, мигрени и головокружения, я только потом понял, насколько беззащитен я был. Уолтон — всего в двух шагах, а я здесь пьяный, оглушенный, временами теряю сознание и храплю. Но вскоре мне вновь преподали урок. Пока я брел, шатаясь, в монастырскую комнату для больных, я узнал, что утром незнакомец вернулся.

— Что вы сказали ему? — спросил я Матео, наконец обретя дар речи.

— Дверь открыл брат привратник. Он ответил, что под нашей крышей лишь те, кого возлюбил Господь.

— Просто брат привратник не видел меня. — Я мрачно улыбнулся.

Весь день приходили другие монахи и заглядывали в комнату. Нарушая обет молчания, они тайком шушукались: я пьяница, убийца, дьявол во плоти; предзнаменование, предвестие, испытание веры.

На следующий день аббат и аббатиса рассказали мне о своей дилемме: они не не имеют права рисковать безопасностью своих общин, но и моя безопасность их тоже волнует. Они не могут нарушить созерцательное течение своей жизни, но не хотят и прогонять страждущую душу. После этого оба невыносимо долго молчали, а затем ушли.

Из монахинь я видел только сестру Марию Томас: другие женщины не приближались к мужскому жилью и даже в церкви стояли за ширмой. Тяжелые шаги, зычный голос и громогласный смех сестры разносились эхом по монастырским коридорам, хотя она проникала в комнату для больных с улицы. Брат Матео, часто молившийся подле меня, кривился, словно от боли в ушах, и ускользал еще до ее появления.

Сестра не всегда была такой шумной. Иногда она часами изучала мое лицо.

— Вы похожи на огромное стеганое одеяло, сшитое из людей Божьих. — Она была невероятно близка к истине. — В каждом стежке — своя история, в каждом шве — целая жизнь. Расскажите, что с вами случилось?

— Не знал, что вы, монахини, — исповедницы.

— Но мы же такие любопытные!

Затем, услышав чьи-то шаги в коридоре, она схватила книгу и начала читать вслух назидательную легенду о мученичестве.

Мария Томас рассказала, почему ей разрешают подобные вольности со мной. Она часто проявляла нетерпимость к другим монахиням. И аббатиса сочла, что само провидение посылает Марии Томас возможность научиться смирению, ухаживая за кем-нибудь совершенно «другим».

Неужели меня забросило в Средневековье? Где и когда еще приблудное чудовище могло кого-либо чему-либо научить? Сама сестра воспринимала все более приземленно.

— По мне, преподобная мать надеется, что вы и впрямь убийца, — весело сказала она. — Тогда ей не придется душить меня собственноручно.

— Значит, вы так и не научились смирению?

Она рассмеялась — она всегда смеялась.

— Вы страшный, как смерть, нет, даже страшнее, но, в отличие от некоторых моих сестер, вас не назовешь ни тупым, ни подлым. Так что вряд ли я получу от вас урок, и уж во всяком случае точно не тот, на который рассчитывает настоятельница!

Я притворялся больным, наслаждаясь каждым мгновением. На четвертое утро Мария Томас вошла в комнату, и я сразу все понял по ее лицу.

— Вам придется уйти. Здесь вас никто не боится, — солгала она. — Но тот незнакомец не желает отправляться восвояси. Только что он попытался ворваться в монастырь, и дело чуть не дошло до насилия.

Я кивнул и встал.

Она быстро придумала план. В эту самую минуту аббатиса препирается с Уолтоном. В конце концов она позволит ему обыскать женский монастырь (разумеется, в сопровождении братьев), и все монахини соберутся в часовне. Настоятельница позволит ему также обыскать мужской, хоть и не имеет на это права. Пока он будет осматривать женский, я прокрадусь в дальний конец мужского монастыря и убегу.

— План слишком очевидный, — вздохнула Мария Томас, — но мудрить некогда.

Она сложила мне в дорогу хлеба и сыра на пару дней, свечи, два чистых гроссбуха для записей и Библию. Похлопывая сверток, сестра сказала: